У края темных вод

Лансдейл Джо

— Он никогда не сдается, — ответила старуха. — Может прерваться, устать, может оставить след и отлучиться куда-то, где он денек-другой не бывал, но он всегда возвращается.

— Это старые сказки, — возразила я.

Старуха покачала головой. Облизала губы и сказала:

— Мои родители знали мать Скунса. После освобождения рабов она работала на нашу семью, стирала, готовила и все такое. Она жила в хижине на краю бывшей плантации своего бывшего хозяина Эвала Тёрпина. Эвал давно умер, оставался только его внук Джастин, а у того — ни одного кровного родственника на свете. Он позволил бывшим рабам жить на ферме, позволил жить там и их детям и внукам. Он не нанимал их, не платил им ни цента, потому что

сам остался ни с чем. Его семья, как и моя семья, разорилась, когда хлопок перестал быть королем, да так и не выбилась больше из нищеты.

Среди женщин на плантации была одна по имени Мэри, она забеременела от ниггера, который наполовину был индеец-команч, и родила ребенка. Она дала ему имя Авессалом. Он с малолетства был странный, сидел и тыкал палкой в землю, давил муравьев, а сам усмехался и ни слова. Так мне рассказывал отец. Вернее, говорить он говорил, да только всякую бессмыслицу. Подозревали, что он отравил лучшую охотничью собаку моего отца, скормил ей мясо с толченым стеклом. Отец говорил, доказать он ничего не мог, но подозревать подозревал. А собака была славная, ходила за Авессаломом повсюду, словно он-то и был ее хозяином, и он такое с ней сотворил. Без всякой причины, посмотреть, как животина мучается.

Он был еще маленьким, когда его отец, полукровка, наскучив его болтовней, схватил мальчишку и вырвал ему язык клещами, после чего сбежал, и никто его больше не видел. Через несколько лет, когда мальчику шло к десяти, его мама тоже обеспокоилась. Она стала его бояться, говорила — просыпается ночью, а он стоит над ней и смотрит на нее, как на тех муравьев. Однажды утром она взяла его и повезла кататься на лодке. Был его день рождения, и потом она говорила, что поняла: самое время сделать это. Сыну она сказала, что они будут рыбачить, но на самом деле она вытолкнула его из лодки, высунулась следом за ним сама и обеими руками удерживала его под водой.

Отец рассказывал, что она утопила сына без малейшего сомнения или раскаяния, потому что ребенок от рождения был поврежден, и она считала своим долгом умертвить его. Этого, мол, требовал от нее Господь. Она рассказывала, что видела, как мальчик смотрит на нее из-под толщи воды, в просвет между ее пальцами, которыми она удерживала его лицо под водой. Она говорила, что глаза его оставались холодными, словно мраморные шарики. И он никак не тонул. Она схватила весло и стукнула его несколько раз по голове, и тогда течение подхватило его и понесло. Она решила, что он мертв, но он не умер. Он выбрался на берег, он выжил и остался жить в лесу, словно дикий зверь. Он и пахнет как дикий зверь, а потому зовется Скунс.

— Про это я им рассказывала, — сообщила Джинкс.

— Что ж, если ты рассказывала эту историю так, как рассказываю ее я, значит, ты говорила правду.

— Про клещи — это для меня новость, — призналась Джинкс.

— Мелкие детали очень важны, — заметила старуха.

— Вы ничего не сказали про то, как он обустраивает себе жилье, развешивает вокруг сухие кости, и они скрипят на ветру.

— А это новость для меня, — сказала старуха.

— Вы ничего нового не рассказали, только то, что известно всем, — сказала Джинкс. — Я не верю, что ваш папа самолично знал Скунса и его маму. Вы просто выдумываете.

— Я рассказываю историю так, как ее передали мне, — сказала старуха. — А передали мне ее белые люди, надежные, достойные доверия.

— Ха! — фыркнула Джинкс.

— Вот тебе еще подробности, если хочешь, — заговорила старуха. — Скунс вырос и вернулся обратно, когда все давно считали, что он умер и сгнил. А он ухитрился выжить и стал юношей. Однажды утром — так рассказывал мне отец — Джастин Тёрпин пришел к хибаре, где жила Мэри, — он частенько наведывался к ней по секрету — и увидел, что от нее остались только голова и содранная с тела кожа, прибитая к стене хибары, точно оленья шкура, а промеж зубов убийца воткнул ей весло. Он ничего не забыл, и по этой примете все тут же поняли, кто убийца. Все ее внутренности он вытащил наружу и сложил во дворе, на большом пне, где разделывали мясо. Кишки еще дымились. Тёрпин разминулся с убийцей на считаные минуты. Руки он ей тоже отрубил. Кисти рук. Говорят, теперь он проделывает это со всеми жертвами: убивает и отрубает руки, а все потому, что мама хотела его утопить, держала его под водой, он пытался выплыть, а ее руки не давали ему вынырнуть и вдохнуть. Не присягну, что дело именно в этом, но так народ решил: он затаил зло на человеческие руки, потому что руки его топили.

Постепенно слухи о нем распространились, стало известно, что он следопыт и убийца, что он разыщет и прикончит кого угодно, если посулить награду, какую он захочет. Я-то думала, он уже мертв, столько лет прошло, но, если ваша история правдива, значит, он еще живехонек.

— Ага, — сказала я. — Живехонек. Правда, мы его уже несколько дней не видели.

— Он как жара, как ветер, земля и дождь, — провозгласила старуха. — Время для него — ничто. Он не чувствует времени. Он делает свое дело, потому что его попросили об этом и ему за это заплатят. Дадут башмаки, еду или шляпу — что-нибудь в этом роде. По крайней мере, таков с виду его резон, но если поскрести, то станет ясно: он делает это потому, что ему нравится убивать. Он пристрастился к убийствам, он отведал крови, и она показалась ему сладкой. Раз взявшись за дело, он доведет его до конца, хотя бы ад разверзся или небо рухнуло. Торопиться он не станет, нет, но дело до конца доведет. И вы привели заклятого убийцу к моему порогу!

— Вам вроде бы компании не хватало, — напомнила Джинкс.

Старуха покачала головой:

— Мне уже все равно. Рука судьбы отяготела на мне: близка моя смерть.

— Старая дура! — фыркнула Джинкс. — Лет триста по меньшей мере — конечно, смерть близка. Да ей давно пора сдохнуть.

— Вы бы потише, а то Терри разбудите, — вмешалась мама. — Пусть Терри отдохнет.

6

Раннее утро, солнечный свет хлынул сквозь щели в рамах потоком, точно речная вода, но не свет разбудил меня, а крик. Я вскочила на ноги, сжимая в руках обрез. Жуткий протяжный вопль доносился из спальни. Дверь туда оставалась открытой, и я увидела Терри — проснувшегося и пришедшего в сознание. Он почувствовал боль, он увидел, что ему оттяпали руку, и никто не спросил при этом его мнения. Терри сидел в постели и пытался скинуть ноги на пол.

Джинкс сидела на кровати вместе с ним, удерживая его за уцелевшую руку, но Терри оказывал ей серьезное сопротивление — больной и безрукий, а туда же.

Мы с мамой тоже вбежали в спальню и попытались успокоить Терри, но без толку: он орал и метался по кровати, оплакивал утраченную руку и боролся с нами. Мы втроем едва справились с ним, повалили на кровать и прижали к матрасу. Наконец он так ослаб, что потерял сознание и остался лежать, распростертый на постели.

Нам троим тоже здорово досталось. Мы проверили пульс, убедились, что рана не кровоточит, выползли из спальни и прикрыли за собой дверь.

— Он проснулся и стал орать, требовал, чтобы я вернула ему руку, — сказала Джинкс. — Я пыталась объяснить ему, что другого выхода не было. Надеюсь, я не солгала ему.

Старуха так и сидела в кресле-качалке, спиной к нам, даже не обернулась посмотреть, что тут у нас происходит. Это еще больше обозлило Джинкс.

— Вам наплевать на него и на всех вообще, — рявкнула она в спину старухе. — Если б он всю ночь так орал, вы бы и не шелохнулись.

Старуха не отвечала, сидела себе неподвижно в кресле.