У любви четыре руки
Шрифт:
Горят жадно глаза. Отсекается тесаками покрывающая лона трава. Старейшины, отцы и старшие братья касаются кончиками флейт губ будущих младших мужчин. Флейты — фелляция, стыд, вунгулу; флейты — сила, джерунгду. Старшие знают, что ожидается от молодых. Возьмите в рот — все мы делали это. Мы скинем вас в реку, если откроете наш вскипающий пузырьками секрет. Возьми флейту — опоссум сам побежит на тебя, солнце заискивающе зашарит лучами по телу, плотики подплывут к попирающей землю ноге.
Появились юноши и принялись, изгаляясь и оголяясь, дразнить, затащили мальчиков в культовый дом. Стали возиться, толкать, алкать, хватать за грудки. Потные, разозленные, мальчишки отражали вздыбленный раж, а затем, обессилев, выходили под темень шатра. Флейты пели на двух-трех нотах, ритмично. Становились мальчики партнерами флейт, совокуплялись, становясь крепче.
…А он ей просто сказал: «время все обязательно вылечит», напечатал аккуратно на клочушке бумаги перед тем, как ушел. Маамбооту дувуно — травма, вунгулу — стыд. Моондангу, рождение сына, новая боль. Обида: через Полину узнала (В.
Стирая ненужные воспоминания, принялась писать курсовик: тема этого исследования, взаимообмен или круговорот семени, может показаться кому-то несколько экзотичной и вычурной, если не сказать больше — вульгарной: очевидно, что вопрос, кто дает и кто получает сперму, мало интересует людей. Действительно, человеческие выделения в общем и целом кажутся нам, жителям Запада, очевидными и обыденными, некоторым — постыдно естественными, а некоторым и вовсе чем-то ненатуральным. Мы не интересуемся тем, как и зачем они производятся, где потребляются, как уничтожаются, и кто в этом задействован. Однако, данный природный аспект рассматривается совершенно под другим углом в меланезийских сообществах. Гомосексуальный акт, предоставляя мальчику иной отличительный статус, вводит его в ритуальный культ, в новую подгруппу людей. Главной целью инсеминации мальчика становится помещение спермы внутрь его тела орально или анально, для того чтобы он смог лучше расти после отлучения от материнской груди. Питание или вскармливание семенем — это процесс, сравниваемый мужчинами племени Замбия со вскармливанием материнским грудным молоком.
Корни пандануса — груди, белая мякоть орехов — молоко из женской груди, сок плода — менструальная кровь.
II
Закрыв курсовик о Новой Гвинее, легла спать, а наутро, отвезя сына на урок игры на кларнете, забежала в кафе, где на железном овальном столе, как на щите, распростерлись газеты. Вместо кофе взяла обжигающий яблочный сидр и ледяной чай. Нетерпеливая смесь: в босоножках, с косичкой, за спиной — акварельные ослики, картон-подмалевка, мечеть — на испещренном типографскими точками и каплями раннеутренней мороси снимке стояла Айят.
Окликнуть, пока не прошла.
— Господин министр!
Молодой вскрик.
Министр-израильтянин медленно говорит «kul wahad wanasibuhu» по-арабски, и эти слова вязко вторят друг другу на нескольких языках. Вой радиоволн: каждому своя доля, кул вахад ванасибуху — арабская вязь. Министр ранее никогда не соприкасался с дышащей смертоносной машиной, у которой есть непреклонный взгляд, круглые колени в колготках и девичья грудь. Он хотел, как рыба, пойти в глубину, влачиться по венам, окунуться в волокнистые ткани, почуять железистый смертный привкус и пульс. Если бы был датчик, чтобы отразить прохождение мысли, побуждающей взваливать на себя взрывчатый груз, он отыскал бы причину, по которой уничтожали граждан страны.
Ход рассуждений министра был примерно таков: тело двадцатилетней девушки (такая красавица, что ни макияжа, ни камуфляжа не надо), сидящей рядом с напарником-палестинцем, затем схема теракта, а оттуда разбегаются стрелочки на другие, уже изуродованные бомбой тела. Айят передумала и теперь с Ахмедом сидела в тюрьме, Нидал улыбнулась удача, если за удачу можно посчитать ее смерть. Марьяна, меж двух женщин, живой и погибшей, страдала — фотографии пробуждали в ней фантомную страсть.
Мысли оторопевшей от аудиенции с министром Айят, напротив, торопились от карты к телам: «когда меня высадили из машины, площадь выглядела совсем по другому. Краткое содержание местности, которое я изучала в подвале (автобусная остановка, рынок, дорога), разительно отличалось от мелькающих на поверхности беззаботных лиц матерей и детей. То, что было абстрактным штрихом, то, что позволяло на идею ответить идеей (они у нас отняли землю — мы их убьем), вблизи обрело плоть. Я вспомнила Мириам, с которой мы обменивались школьными шалостями, шпаргалками, шепотками, слямзенной у матерей тушью (обратясь к ней, я впивалась глазами в ее локоток — нестерпимо было видеть ее саму по себе, без возможности как-то вмешаться, однажды я укусила ее прямо на алгебре, она задумчиво грызла свою авторучку, уже все решив, а я вонзилась в нее и не разжимая зубов замерла… она вскрикнула, но я лишь чуть царапнула кожу, чтоб показать — смотри, вот она я, не забудь, держи в уме, как потерявшуюся цифру в задачке… в ней было что-то такое, что заставляло меня вторгаться в ее целокупность и заполнять пустующие ниши собой). Теперь она в армии. Подумав о ней, я повернула домой».
Приглядывающий за встречей в камере двадцатидвухлетний человек из Шин Бет, в будущем сначала остерегающийся половых связей (наверное, потому, что подростком он проглядел слишком много откровенных медицинских буклетов — его мать была судмедэксперт), а затем женившийся на русской еврейке и приживший с ней шестерых, думал о связи секса и смерти. «Я хочу, надеялся Зеев, чтобы все части тела партнера действовали безотказно (ОТК секса), глаза подавали условные знаки юной слюне, слюнной юне, а слюноотделение влекло за собой поцелуи, поцелуи же — проникновение в потайные области обладания… вся моя сексуальная сущность противится насажденью насилия (любовник должен быть целым и невредимым для поцелуев, а не цель для УЗИ), увядает от изуверских увечий и оплеух увесистой смерти — ведь все это отразится на моем удовольствии, все мои требования обратит в требуху. Но, пожалуй, не впору зацикливаться на сексе, даже и находясь в одном помещении с такой умопомрачительной девушкой, не забывай, что еще чуть-чуть, и эта девка стала б убийцей».
Вскоре в газетах появились наблюденья министра: «второй допрашиваемый, мужчина, был холоден, он не смотрел на меня. Женщина была теплой. Я знал, что он выйдет — и опять сделает это. Женщина — тут чувство было другое… Она не лгала. С ней было непросто. Она не сидела, как глыба льда. Она разговаривала, она была спокойной, она смотрела мне прямо в глаза, она смеялась и плакала. Она переходила с английского на арабский и с арабского на английский язык. И я сочувствовал ей».
III
Как описать, что ощущаю, глядя на фото? Валкая тяжесть внизу живота, заставляющая Ваньку-встаньку вставать. Покачни меня, покалечь, выбей из колеи, поставь на колени — я все равно возвращаюсь на место. Слово гейдар в русском напоминает «Аркадий Гайдар» — недаром у тебя было почти что пионерское, палестинское детство.
Мы рвемся в не изведанные до этого области; мы исследуем uncharted, [10]а не occupiedterritories; у нас нет расхожих понятий, у любви нет понят ы х. Мы обладаем тем, чем хотим и потом подыскиваем счастью нужную бирку. Не гляди бирюком. Нижинский и нежность, Новая Зембла — обнаружим ли под девичей резинкой трусов мужской член? Порочность при доходящей до непристойности непринужденности. Провели ночь, упорхнули — попробуй-ка нас принудить! Раскованны, как нудисты. Раскосость, кокосовость, распахнутость глаз (в пах уперлись глаза). Ниагара, видеоигры, виагра. Эти скрашенные женским багрянцем мужские грубые скулы; крепкость и крепость костей (хочу тебя приступом взять); пограничность и органичность, свободное плавание меж двух половых полюсов… Мы мнемся, пытаясь что-то сказать; мы более выразительны в танце, наши тела рождены подавать другиесигналы, отправляемые на понятной лишь нам частоте — отсюда гейдар. Актер, продающий улыбку, попадающую затем на коробку с зубным порошком… антрополог, в Индонезии изучающий трансвеститов-шаманов, а в Северной Америке у индейцев «двоедушных» людей… археолог, в Эквадоре охотящийся за коленной чашечкой истлевшего инки, прототип этого текста одиночка-лингвист или танцующий с Мерсом Каннингемом танцор… Пишущий путешественник, поехавший к каннибалам в Перу и маорийский поэт. Один повествует о дикарях (лоск и оскал необузданной ласки — кидающая из плоскости листа в объемность объятий любовь без страниц), а другой про вождя племени, помочившегося на связанного веревками и страхом перед отцом юношу-сына, преданного пилоту-пакехе: [11]любовь без границ. Все это и есть моя Тарзания, мои территории и терзания — в этих странах, в этих страницах и заключена моя жизнь.
Впалость, сухость, дряблость листьев и щек. Ты сухой лес, даже рот опадает (зубы плохие, блокада). Чужого ада не надо. Мы так с тобою похожи, что больно глядеть. Твои, мама, морщины… Мякина намеков, намяла губу. Я рвусь к тебе и сама же себя обрываю. Твое обкраденное, обштопанное, с обметанными обидой губами детство, дорогая моя. Там не было ласки, от этого ты много позже бросалась из огня да в полымя, из догляда за дочерью в полымя материнских матерных слов. Трутся друг о дружку слова: матерь, терять. Терпеть и терять, ненавидеть, обнять. Как потрясена была я, краем глаза увидев, как ты гладила руку моего отца, на секунду притихнув… Пуповина о двух концах, как та палка, которой ты как-то избила меня. Даже отторгая, не торгуясь, люблю. Как избывала тягу — с другими — к тебе. Брала с них оброк: материнскую доброту. Добрать у других то, что ты не дала. Мои озарения — не являются ли самоубийцы-террористки ценителями своего целлюлитного пола (как сказал бы женоненавистник), искупающими свой сладостный «грех»? Не могу оторваться от фото Нидал…
Переспав со своими матерью и отцом, сначала с одним, а потом и с другим, иносказательной инициацией сумев отделиться от них (ведь секс — осознание, что такое другой), я полюбила Айрин. Переспав со своими матерью и отцом, я утеряла к ним интерес, детская кожа сошла — я теперь свое собственное самостийное тело. А потом случилась эта история с яблоками, после которой, когда я увидела ее ресницу в домашней стряпне, меня замутило… но справедливее будет сначала рассказать о том, какова моя мать. Душещипательные щепотки историй — в детдоме у них была лошадь. Мать вскочила на лошадь, как видела в фильмах, упала в сугроб. Она росла без отца. Искала отца. В моем отце она тоже искала отца. Также, как в женщинах я ищу мать. Занималась спортом в детдоме, бегунья. Бегония — хотела создать Дом в общежитии на окне. Записала дочурок в музыкальную школу — предоставить им все, чего не хватало самой. Главные рассказы ее — про лошадь и спорт. Бежала, а потом стало плохо. Первенство завода псу под хвост, свалилась под куст. Ее собственная мать выжигала зародыша народными средствами. Марганцовка, спринцовка, открытка: «мамочка, купи мне трико». Резанула мамочка. Резануламамочка — бабка моя могла замахнуться ножом. Хваталась за ножку стула, чтоб зашвырнуть, виновникам-внукам привязывала мокрые простыни к носу. Три к носу — пройдет, все забудь! — закрыла глаза. Моя мать своей матери закрыла глаза, когда та умерла. Заботилась о ней до последнего вздоха и все ей простила — детдом, голод и холод, отрезанный ломоть — отца. Закрыла глаза на побои, что наносила ей мать. Эта повесть начинается с матери и закончится матерью, только матерью в конце буду я.