У последней границы
Шрифт:
Алан улыбнулся в темноте при мысли о том, подвинулся ли вперед роман Тотока, казавшийся подчас безнадежным. Ибо маленькая Киок была форменным сердцеедом, и она давно уже наслаждалась любовными томлениями Тотока. «Олицетворенное кокетство!»— с усмешкой подумал Алан. Но все же она вполне достойна того, чтобы любой эскимос рискнул жизнью ради нее.
Что же касается стад, то в этом отношении, наверное, все обстоит благополучно. Десять тысяч голов — есть чем гордиться!..
Вдруг он затаил дыхание и стал прислушиваться. Кто-то остановился у его каюты. Дважды Алан слышал в коридоре чьи-то шаги, шмыгавшие мимо. Он сел, и пружины его койки заскрипели. И в то же мгновение он услышал снова быстрые шаги, словно кто-то удирал. Он зажег свет…
Секунду спустя Алан открыл дверь — никого не было. В длинном коридоре было пусто, но в отдалении послышалось, как тихо открылась и захлопнулась дверь чьей-то каюты. Внезапно взгляд Алана упал на белый предмет, лежавший на полу. Он поднял его и вернулся в свою каюту. Это был дамский носовой платок. Он его видел раньше; еще сегодня вечером в курительной комнате он любовался его изящной кружевной оторочкой. «Очень странно, — подумал он, — что теперь этот платок лежит у двери моей комнаты!»
Глава IV
В течение нескольких минут после того, как Алан нашел у своей двери платок, он испытывал смешанное чувство любопытства и разочарования, а равно и некоторую досаду. Подозрение, что его помимо его воли впутали в какую-то историю, было далеко не из приятных. Вечер до известного момента прошел весьма интересно. Правда, он мог бы веселее провести время в обществе «Горячки» Смита, вспоминая вместе с ним былые дни, или беседуя с английским герцогом о кадьякских медведях, или завязав знакомство с тем стариком, мнение которого о Джоне Грэйхаме ему случилось услышать. Но он не жалел этих потерянных часов, а равно и не винил Мэри Стэндиш в их потере. В конце концов, ведь только носовой платок восстановил его против нее.
Каким образом уронила она его у двери? Конечно, этот маленький до смешного кружевной платок не внушал особенной опасности. Он вдруг подумал, как же это могла Мэри Стэндиш, обладая даже таким маленьким носиком, обходиться таким платком. Но платочек был красивый; в нем было что-то исключительно спокойное и прелестное, напоминавшее саму Мэри Стэндиш и ее скромную прическу. Алан не пытался разобраться в своих ощущениях. Эти мысли словно помимо его сознания стали тесниться у него в голове в тот момент, когда он с досадой швырнул этот клочок батиста на туалетный столик у изголовья койки. Нет сомнения, что она уронила платок совершенно случайно, без всякого умысла. По крайней мере, он так старался уверить себя. И он даже твердил себе, непроизвольно пожимая плечами, что всякая женщина или девушка имеет право проходить мимо его двери, если ей так нравится, а вот он — осел, оттого что он обращает на это внимание. Вывод не совсем соответствовал его мыслям. Но Алан не питал никакой склонности к таинственному, в особенности, когда дело шло о женщине и о таком пустяке, как носовой платок.
Он вторично лег в постель и уснул с мыслями о Киок, Ноадлюк и о других обитателях своего ранчо. Он откуда-то унаследовал неоценимый дар видеть приятные сновидения. Как живую, видел он сейчас Киок, ее мимолетную улыбку и лицо проказницы. А большие нежные глаза Ноадлюк выглядели больше, чем они были, когда он их видел в последний раз. Ему также снился Тоток, по-прежнему опечаленный бессердечностью Киок. Он бил в тамтам, издававший своеобразным звук, похожий на трезвон колокольчиков. Под звуки этой музыки Амок Тулик исполнял медвежий танец, а Киок в неописуемом восторге хлопала в ладоши. Даже во сне Алан усмехнулся. Он знал, в чем дело: уголки смеющихся глаз Киок блестели от удовольствия при виде ревности Тотока. Тоток был так глуп, что он ничего не понимал, вот это-то и было забавно. Он свирепо бил в барабан, супил брови так, что почти закрывались его глаза, меж тем как Киок беззастенчиво хохотала…
Как раз в этот момент Алан раскрыл глаза и услышал последние удары пароходного колокола. Было еще темно. Он зажег свет и взглянул на часы. Барабан Тотока отбил восемь склянок на пароходе; было четыре часа утра.
Через открытый люк проникал запах моря и суши, а вместе с ним прохладный воздух, который Алан жадно вдыхал, потягиваясь после пробуждения. Этот воздух опьянял его, как вино. Алан тихо встал и, закурив оставшийся со вчерашнего кончик сигары, начал одеваться. Только тогда, когда он покончил с этим, он заметил на столике платочек. Если созерцание этого платочка произвело на него некоторое впечатление несколько часов тому назад, то теперь Алан не стал тревожить себя мыслями о нем. Беспечность девушки, и больше ничего. Надо будет вернуть его. Перед тем как выйти на палубу, он машинально сунул скомканный клочок батиста в карман пиджака.
Как Алан и предполагал, он оказался совсем один. На палубе было пустынно. Сквозь молочно-белый туман виднелись ряды пустых стульев и тускло светившиеся огни на рубке. Азиатский муссон и теплое течение Куросио принесли раннюю весну на архипелаг Александра, и мягкой погодой и обилием цветов май больше походил на июнь. Но на заре в эти дни было холодно и пасмурно. Туман скоплялся в долинах и подобно тонким клубам дыма спускался в море, стелясь по склонам гор. Таким образом, пароход, плывший по фиордам, должен был нащупывать путь, как ребенок, который ползает в темноте. Алан любил Эту особенность берегов Аляски. Их призрачная таинственность словно вдохновляла его, а в их опасности крылась прелесть вызова. Он чувствовал, с какой осторожностью «Ном» подвигается вперед, на север. Машины парохода тихо гудели; это медленное, осторожное и слегка вздрагивающее продвижение напоминало крадущуюся кошку. Казалось, что каждая стальная частица парохода была чутким, бодрствующим, живым нервом.
Алан знал, что капитан Райфл не дремлет, что он из рубки своим зорким глазом напряженно сверлит густой туман. Где-то на западе от них в весьма опасном соседстве должны лежать скалы острова Адмиралтейства. На востоке высились еще более неумолимые, обледенелые песчаниковые утесы и гранитные скалы побережья с его смертельно опасными щупальцами — подводными рифами, омываемыми морем. Вдоль этих рифов они должны ползком пробираться к Джуно. Но Джуно уже недалеко отсюда.
Алан перегнулся через перила, пыхтя сигарой. Его тянуло вернуться к работе. Джуно, Скагвэй и Кордова ничего для него не значили, разве только что они тоже принадлежали Аляске. Его тянуло дальше на север, в обширные тундры, к великим достижениям, ожидавшим его впереди. Теперь он был уверен в себе, и кровь бурлила в его жилах. Поэтому он не жалел о том, что провел семь месяцев в полном одиночестве в Штатах. Он убедился собственными глазами, что близок час, когда Аляска добьется своего.
Золото! Алан расхохотался. Золото имеет свою прелесть, свою романтику, свою заманчивость. Но что значит все золото, скрытое в горах, в сравнении с той великой целью, на благо которой он работал! У него осталось впечатление, что все, с кем он ни встречался на юге, представляли себе Аляску только в связи с золотом. Всегда золото, золото раньше всего, а потом — лед, снег, вечная ночь, безлюдные и бесплодные тундры, вечно нахмуренные скалистые горы, нависшие над изрытой землей, где люди борются с судьбой и где выживают лишь наиболее приспособленные. Золото — вот рок, нависший над Аляской. Когда люди думают о ней, перед их глазами встают только дни золотой горячки. Чилькут, Белый Конь, Досон и Сэркл-Сити 2 . Им трудно освободиться от воспоминаний о романтике, подвигах и трагедиях умерших людей.
2
Города Полярного круга.
Но сейчас они уже начинают менять свое мнение. Их глаза понемногу раскрываются. Даже правительство проснулось, когда убедилось, что с постройкой железнодорожной ветки к северу от горы св. Ильи связано еще многое другое, кроме взяточничества. Сенаторы и члены Конгресса внимательно выслушивали их в бытность их в Вашингтоне, особенно Карла Ломена. Мясные короли — те, которые были более дальновидны, — хотели его подкупить, а Ломену предлагали целое состояние за его сорок тысяч оленей на полуострове Сюард. Это было доказательством пробуждения, неоспоримым доказательством!