У прокурора век недолог

Полякова Татьяна Викторовна

— Но почему все-таки врать? — не отставала я.

— Да потому. Ей ничего не стоило соврать. Про отца врала, будто он разведчик какой-то, вроде Штирлица. Потом выяснилось, отца у нее вовсе не было, то есть официального. Мать у нее заслуженная учительница, а та всю жизнь уборщицей. Я сейчас все и не вспомню, но язык у нее был, как помело. Ее тут никто не слушал. Начнет болтать, а бабы наши: Лена, работай молча. Она злиться стала и завела дневник. Сидит, пишет что-то, а потом в стол прячет, на ключ запирала. Очень кому-то нужен ее дневник. Ну, я для интереса почитала, полный бред. Кто-то в черном ее насиловал, а кто-то смотрел. Дьявол, кресты, черная месса. Клиника, одним словом. Ленка старше меня

на три года, а ни с кем никогда не гуляла, вот крыша-то и съехала. Ей бы парня, а где его взять? Остается сказки рассказывать про изнасилования и прочую чушь.

— А где сейчас этот дневник? — задала я очередной, вопрос.

— Мент забрал. Полистал и рожу скорчил, между прочим, правильно, читать такое с души воротит. “Я в подвале, прикованная к стене…” Еще бы рыцаря придумала в доспехах и верхом на лошади. Говорю, она чокнутая и врушка страшная. Однажды пришел какой-то парень, насчет журнала выяснял, она с ним пять минут поговорила, а потом сочинять принялась, вроде бы он ей звонит и все такое. Смотрю, губы красит. Я спросила: “Куда собралась?” Она: “На свидание”. А я: “С этим парнем, что ли?” — “Ага”, — говорит… А парень такой, в общем, стоящий парень. Неуж, думаю, правда клюнул? Я и пошла посмотреть. И что вы думаете? Ленка пешочком домой, а на другой день давай врать: мы туда ходили, сюда ходили… Я не выдержала, говорю: чего ты лепишь? Так она и тут вывернулась. Он, говорит, меня возле дома встречал. В общем, никто этого парня с ней не видел ни разу, и вдруг он опять приходит. Ленку нашу не узнал, она покраснела вся, а только за ним дверь закрылась, пошла плести: разругались, мол, неделю назад, он ее приревновал и все такое. Ясно, что врет. Ну, мы покивали, жалко дуру, одно слово: убогая. Хотя один раз я ее с парнем встретила. Где-то месяц назад, недалеко от ее дома. Я от подруги шла, а они навстречу. Я ее потом спросила: что за парень? А она мне: это не парень. Конечно, он неказистенький с виду, физиономия как у хорька, и ростом с Ленку, но для нее-то и такой хорош, так что нечего было выпендриваться. Ну, я и спрашивать больше не стала. Вот такие дела… — со вздохом закончила Вика.

— Но ведь Лена действительно покончила с собой? — тихо сказала я. — Значит, во всех этих фантазиях что — то было…

— Я вам говорю: она чокнутая. В самом деле могла решить, что за ней следят.

— Она говорила, что за ней следят? — насторожилась я.

— Да она чего только не болтала. Сначала выдумала парня, потом выдумала, что он ее бросил, сама в это поверила и перерезала вены. Я не со зла говорю, и Ленку мне жалко, просто… ну, чокнутая она, понимаете?

— Понимаю, — кивнула я.

Я отвезла Вику домой. Расспросы ничего не дали… Впрочем, я сама с трудом представляла, что надеялась узнать. Девушка покончила жизнь самоубийством, ей было неуютно в этом мире, и взамен она придумала свой, а потом что-то сломалось в ней, и тогда она легла в ванну с горячей водой, прихватив нож… Такое, к сожалению, не редкость. И как я собираюсь увязать это с убийством Акимова?

— Я напрасно трачу время, — укоризненно сказала я вслух. Мне стоило бы заняться квартирой, работой, наконец, а не пытаться быть умнее милиции. Теперь я знаю, как и почему Акимов оказался в моей квартире, а дальше дело следствия. Но мысли, не имеющие отношения ни к моей квартире, ни к моей работе, продолжали меня преследовать. Журналистка Наталья Никольская утверждала, что за ней следят. Она погибла от передозировки, Лена Телегина вскрыла себе вены, обе имели отношение к “Обществу любителей Библии”… Одна наркоманка, а вторая психически неуравновешенный человек с патологической склонностью к вранью. Впрочем, диагноз я поставила рановато. Ее дневник у следователя, пусть с этим разбираются специалисты.

Я свернула к магазину “Лана”.

Утром я разбила заварочный чайник, следовало купить новый. Я припарковала машину и стала переходить дорогу, вот тогда и почувствовала чей-то взгляд. Некто настойчиво пялился мне в затылок. Я торопливо огляделась: машины, прохожие — суетящиеся и не очень, главное, никому до меня никакого дела. Я огляделась еще раз. Чувство, что за мной наблюдают, не проходило.

Я вошла в магазин, возле нужной мне секции стояло человек десять, создавая толчею. Я с отчаянием посмотрела вокруг, неожиданно поняв, что не могу. Здесь оставаться, не могу ждать своей очереди, не могу смотреть на эти дурацкие чайники… С трудом соображая, что делаю, я бросилась к входной двери, скорее на воздух, здесь дышать нечем. На ступеньках я столкнулась с женщиной и, кажется, толкнула ее, она вскрикнула и уронила сумку, что-то звякнуло в ней, а я пришла в себя.

— Извините, — пролепетала я испуганно, наклоняясь за сумкой. Женщина и я протянули руки одновременно. Она подняла сумку с асфальта, заглянула внутрь и сказала грустно:

— Как жаль.

— Что-то разбилось? — спросила я, испытывая ужасную неловкость.

— Чашка. Бабушкина. Знаете, не стоило мне нести ее сюда. — Женщина вновь виновато улыбнулась, глаза ее, большие и темные, смотрели ласково, а я поразилась ее голосу: очень музыкальный, совершенно необыкновенный голос. Мы все еще стояли у входа и мешали гражданам, женщина переместилась ближе к стене, и я тоже. — Здесь ломбард, вот я и хотела…

— Простите, — заторопилась я. — Я заплачу. Сколько могла стоить ваша чашка?

— Бог с ней, — вздохнула женщина. — Это судьба. Чашка не должна была попасть в чужие руки. Все правильно.

— Послушайте…

— Вы не виноваты, — мягко перебила она. — Я ее склею и поставлю на место. Так лучше.

— Конечно, вы ее склеите. Но вы несли ее в ломбард. Вам нужны деньги? — Женщина беспомощно эгляделась.

— Деньги нужны всем. Но она разбилась потому, что я поступила не правильно. Вы не беспокойтесь, все хорошо. Идите, идите. Все действительно хорошо. см

Легко сказать идите. Я чувствовала себя виноватой. Если честно, я даже не помнила, как толкнула ее или задела локтем. Но уйти… Женщина мне нравилась, было в ней что-то такое… Она не примет моих денег, это совершенно очевидно.

— Простите, где вы живете? — решилась я.

— Недалеко… на Матвеевской…

— Давайте я вас отвезу. Я на машине.

— Нет-нет. Не беспокойтесь. Здесь всего две остановки…

— Я беспокоюсь за вашу чашку, — улыбнулась я. — Вдруг она окончательно разобьется?

— У вас глаза хорошие, — сказала женщина. — Добрые. Вы о чем-то тревожитесь? Что-то случилось?

— Еще бы. Я разбила вашу чашку, — кивнула я.

— Да бог с ней. Стоит ли печалиться о чашке? Где ваша машина?

— На стоянке.

Пока мы шли к моим “Жигулям”, я как следует рассмотрела женщину. Ей было лет пятьдесят или чуть больше. Простенький серый плащ выглядел на ней элегантно. В светлых волосах седые пряди. Она была красива той особой благородной красотой, которую даже морщины не портят, а добавляют шарма. Глаза совершенно необыкновенные. Если бы я была художником, немедленно бы взялась за ее портрет.

— Меня зовут Нелли Борисовна, — точно что-то вспомнив, сказала женщина.

— А меня Алла.

— Я знаю, — кивнула она и, заметив мой удивленный взгляд, улыбнулась:

— Иногда я знаю. Просто достаточно посмотреть в лицо человеку.

— Интересно, — понятия не имея, что ответить на это, брякнула я.

Жила она действительно в двух троллейбусных остановках от “Ланы”, обычная девятиэтажка из серого кирпича. Я почему-то подумала, что Нелли Борисовне больше подошел бы особняк прошлого века. Она меня очень заинтересовала.