У расстрельной стены
Шрифт:
Глава шестая
Воронежская губерния, Отрожские мастерские, август 1921 года
После многолетней войны у нас (да и во всем мире) разруха, расстройство в народном хозяйстве, голод и обнищание. Где выход из положения?
– Ешь давай, пролетарий! А отощал-то, не приведи господь! – Федот Миронович недовольно хмыкнул и кивком указал на холщовую тряпицу, расстеленную на траве. На импровизированной скатерке темнела половина краюхи хлеба, солидный шматок сала и большая луковица, весело отсвечивающая
– Да так и работаем, папаша. – Матвей, стараясь не терять солидности, деликатно прихватил ноздреватый ломоть пахучего хлеба, сверху положил пластик сала и, жмурясь от удовольствия, отхватил зубами чуть ли не половину. Прикусил крепко присоленный кружочек луковицы и, не в силах оторвать взгляда от оставшейся краюхи, без особого интереса спросил: – А вы, смотрю, там не голодаете! Как сейчас в деревне-то нашей? Ну, и вообще?
– Да всяко бывает. – Отец выудил из внутреннего кармана потрепанного пиджака бутылку, зубами вытащил скрученную из тряпки пробку и сделал пару больших глотков. Шумно выдохнул, сплюнул и принялся скручивать цигарку. Прикурил с помощью самодельного кресала, затянулся, выдохнул облако махорочного дыма и повторил: – Да, по-всякому бывает. Я ж теперь в сельсовете – комбеды-то у нас давно распустили.
– Так это ж еще при мне было – в восемнадцатом, по-моему, в декабре, – с набитым ртом невнятно напомнил Матвей.
– Ну да, при тебе, верно. Так сейчас вовсе дела никуда! Вроде и белых прогнали, а что-то лучшего не видать. Опять же, банды – то одна, то другая! Эти-то еще хужей белых! В девятнадцатом через нас и Мамонтов пролетал с казаками своими, и этот… как же его… а, Шкуро! Так мы тогда всем сельсоветом заховались – только нас и видели! Так толку-то? Всю жизнь-то прятаться не будешь. Вот и получается: власть вроде и наша, а то одного подстрелют, то другого. Леонтия-то Устинова помнишь? Так прям за околицей и ухайдакали! Вдарили с обреза – и нет Леонтия. Меня вот пока Бог миловал… А так ничего живу – грех жалиться! И харчей хватает, и одежонки всякой. Голова была б – хлеб и стакан завсегда при нас будут! Ты-то что делаешь? В комсомолию ихнюю вступил небось?
– Вступил, – важно кивнул Матвей и, не в силах преодолеть искушения, несмело спросил: – Папаша, я еще кусочек съем? Ничего?
– Да ешь, ешь, ничего… Вас-то бандиты не трогают, или как?
– Не, к нам не суются. – Матвей даже слегка приосанился, не забывая прикусывать от нового ломтя. – У нас в мастерских отряд – и винтовки, и даже пулемет есть, «Льюис» называется. Как влупит! А в самом Воронеже, говорят, красноармейцы какие-то есть, опять же милиция и ЧК – поди, сунься! Боятся. А так, по мелочи, гадят, суки, конечно. Наш отряд то туда пошлют, то сюда. И стрелять нам чуть не каждый день приходится! Так что, папаша, мы тут тоже не только вагоны и паровозы ремонтируем – кое-что и другое-прочее успеваем.
– Ну-ну, успевайте, – неопределенно усмехнулся Федот Миронович, снова отхлебнул из бутылки и покосился на сына: – Ты только голову дуром-то не подставляй! Где сзади притрись, где за телегой схоронись – авось и обойдется. Ты бы с главным вашим поговорил – вдруг куда в «чеку» али в милицию втиснуться можно? А еще лучше, в Красную армию – там командиры шибко важный народ, и на полном довольствии. Что ты тут грязь да мазут толкешь – в люди пробиваться надо, понял, ай нет?
– Да понял я, понял! Только, папаша, трудно это все. Туда ведь все больше партийные нужны! Вот еще раз с товарищем Бернштейном поговорю, может быть, что и выгорит.
– Вот-вот, и поговори с этим вашим. Народ они башковитый – не то что наши горлопаны. Авось и присоветует что. И в партию ихнюю вступай, коли так! Чует мое сердце, власть эта надолго. А тебе жить еще и жить. Так думай, шевелись, не жуй сопли! А то так и помрешь в портках дырявых да в ботинках драных, веревочкой подвязанных. Тьфу, глядеть тошно! – Отец достал кисет и, сосредоточенно посапывая, принялся скручивать новую цигарку. – Работаешь-то ноне где? По плотничьей части, или как?
– Да как придется – куда пошлют, там и работаю, – устало отозвался Матвей. – В столярке оно, конечно, хорошо – дух там легкий, веселый. Но мне больше глянется с паровозами работать. Давеча бронепоезд пригоняли в починку – вот это сила! Одно слово, техника.
– Ну-ну, давай, – хмыкнул уже заметно нетрезвый Федот Миронович и, похлопывая по карманам, засобирался: – Пора мне! Ты хлеб-то заверни и с собой возьми, потом еще разок перекусишь. Да товарищев не надумай угощать – там и одному-то на полприкуса. Пойду я. Мне ведь еще в ихний уком партии надо, да и по лавкам поглядеть, прикупить кой-чего… Еще как-нибудь заскочу при оказии. А ты со своим этим поговори! Так, мол, и так, хочу в нашу доблестную Красную армию и в эту… в партию!
– Поговорю, папаша, непременно поговорю, – пообещал Матвей и, запихивая за пазуху сверток, добавил: – А вы там тоже поберегитесь насчет бандитов и кулачья всякого! Тревожно нынче в округе.
– Да ничего, проживем как-нибудь, с божьей помощью. Ну, все, бывай здоров, пошел я!
Матвей, неспешно отряхивая с потрепанных штанов мусор, проводил отца взглядом и заторопился в ремонтный цех. Он и предположить не мог, что эта их короткая встреча окажется последней. Через три недели к нему заглянет мужик из их села и, мрачно поглядывая в сторону, сообщит, что Федот Миронович «преставились, значит, и тому уж десять ден, как схоронены» на местном кладбище.
На все расспросы мужик лишь пожимал плечами и, пряча взгляд, бормотал что-то невнятное. В конце концов, Матвею с большим трудом удалось-таки выяснить следующее: погиб отец при весьма непонятных и мутных обстоятельствах. По словам односельчанина выходило, что Дергачев-старший в тот поздний вечер с кем-то пьянствовал. И этот кто-то, по-видимому, был Федоту Мироновичу хорошо знаком, поскольку, судя по всему, хозяин гостя ничуть не опасался. Значит, был кто-то из своих. Этот-то «свой» и хрястнул сельсоветчика топором – подошел сзади и… А потом и избу запалил, нашли в бурьяне бутылку из-под керосина. То ли у Мироновича в запасе была, то ли с собой, гад, принес. Готовился, значит. Правда, люди как-то быстро огонь заметили, пожар почти сразу потушили. Но Дергачев все же обгорел сильно, так в закрытом гробу и хоронили. На следующий день приезжали вроде бы из милиции или даже из самой ЧК, но концов никаких так и не нашли. «Погиб от бандитской руки», и весь сказ…
Матвей, получив страшное известие, помрачнел, на какое-то время притих и замкнулся. Но если бы у него прямо спросили, любил ли он отца, Дергачев-младший вряд ли нашелся бы, что ответить на этот, казалось бы, простой вопрос.
Конечно, с детства Матвейка знал, что родителей надо уважать и почитать – о чем не раз строго напоминал мальчишкам покойный отец Василий, – но это знание для паренька так и осталось некоей абстракцией, не имеющей никакого отношения к по-настоящему теплым родственным отношениям.
Мать Матвейка, наверное, любил, но сейчас уже плохо ее помнил – матушку они с батей схоронили еще лет двенадцать назад. Причем обстоятельства смерти матери тоже, пожалуй, были для односельчан «мутными и не очень понятными». Считалось, что веселая и разбитная Маньша угорела в бане, да и убилась, сердешная, свалившись с высокого полка. Втихаря же бабы божились и уверяли, что «не иначе, как энтот ирод-вражина Маньку прибил!». Сплетни со временем поутихли, все забылось, но, как известно, дыма без огня не бывает. Матвей не раз видел, как отец по пьяному делу избивал мать чуть ли не до полусмерти – так что, в принципе, там все могло быть.