У расстрельной стены
Шрифт:
Вот у священника-то кое-что припрятанное и нашли – и не только зерно. По селу побежал, ширясь и обрастая все новыми подробностями, слушок: оказывается, отец Василий прятал двух раненых бандитов и оружие! На следующий же день в село примчались трое молчаливых товарищей из ГубЧК, вероятно, вызванных комиссаром продотряда.
Матвей вместе с закадычным дружком Данилкой, сгорая от мальчишеского любопытства, из-за угла сарая наблюдали, как батюшку и еле ковылявших бандитов раздели до исподнего и поставили у выщербленной стены на задах церкви. Главный из чекистов что-то негромко сказал, а потом выстроившиеся в шеренгу продотрядовцы дали гулкий залп из винтовок.
Матвея поразили будничность и суровая деловитость, с которой на его глазах
Но история на этом отнюдь не закончилась. Тем же вечером Матвей, стараясь никому не попасться на глаза, пробрался к задам поповского дома. Цель вылазки была проста: когда они с Данилкой крутились вокруг продотрядовцев, заметил Матвей на стене сарая железный костыль. А на костыле висела, чуть поблескивая медными заклепками, почти новая лошадиная уздечка – вот ее-то мальчонка и намеревался экспроприировать. То есть попросту стащить. А что, прикидывал Матвей, отцу Василию она теперь все равно без надобности, а нам эта красота вполне в хозяйстве сгодится! Красть, конечно, грешно, но больно уж хороша была уздечка.
Мальчонка подкрался к поповскому сенному сараю и настороженно прислушался – вроде тихо и поблизости нет никого. Матвей сделал шаг-другой вдоль стены и замер, похоже, в сарае кто-то был. Сначала он услышал тихий утробный не то плач, не то вой, показавшийся странно знакомым, почти так же завывала мамка после очередной крепкой выволочки от папаши. Матвей опасливо оглянулся и прильнул к широкой щели между бревнами. Первое, что он увидел, были бесстыдно заголившиеся женские ноги, белевшие на серо-зеленом ворохе сложенного в углу сена. Затем мелькнула полная рука, пытавшаяся хоть как-то прикрыть лоскутьями разорванной одежды тяжело колыхавшиеся полные груди, запятнанные следами крови, скорее всего, из разбитого носа.
Матвей стыдливо отвел взгляд, но тут же неведомая сила заставила его снова жадно прильнуть к щели. Но на этот раз он уже почти ничего не увидел – поповна, все так же подвывая на одной длинной тоскливой ноте, подтянула ноги к животу и повернулась к стене сенника широкой спиной. Паренек тяжело сглотнул, снова воровато оглянулся и, тихо ступая, быстро пошел прочь – подальше от страшного места.
«Грех-то какой! – по дороге домой размышлял Матвей. – Ой, как нехорошо-то… Видно, кто-то решил попользоваться, коли уж батюшку зорить начали. Из наших парней кто? Или из этих, которые с комиссаром приехали? Может, надо главному чекисту все обсказать? Сбегать, что ли? Нет, боязно, а вдруг он сам это своим и приказал? Тем, которые в кожаных куртках? Да не, вроде такой строгий, самостоятельный мужик… Ладно, завтра схожу, тогда все и разузнаю! Посмотрим, что в селе говорить станут – бабы, чай, сразу все разнюхают, да как сороки и разнесут! Ой, а девку-то как жалко – Настасья хорошая, не ругалась никогда. И красивая… Только кому она теперь надо-то будет – порченая! Ой, беда, беда…»
На следующий день по селу поползли страшные и не очень понятные слухи. Матвею толком не удалось ничего разузнать, и он все никак не мог решить: то ли пойти рассказать все командиру продотрядовцев или чекисту, то ли благоразумно держать язык за зубами. В конце концов, парнишка решил хотя бы издали посмотреть, как и что там творится и о чем толкуют сами бойцы. Там-то Матвей и увидел, чем закончилась эта мутная история с поповной Настеной…
Командир, мрачный и злой – совсем как Матвейкин папаша после пьянки, – прохаживался перед строем и, помогая себе энергичными рубящими жестами, что-то вычитывал своим подчиненным. Чекисты молчком маячили чуть в стороне. Матвей потихоньку подобрался поближе – было страсть как интересно, о чем же толкует комиссар.
– Товарищи бойцы! Вчера одним из вас было совершено преступление. А именно: была изнасилована поповна – дочь отца Василия. Этот случай грязным пятном ложится на весь наш отряд! На все дело революции! Мы воюем с врагами нашей народной власти, а не с бабами и девками. И мы никому не позволим творить произвол и настраивать народ против новой власти!
– Да подумаешь, поповская девка! – подал голос один из бойцов. – Ей небось еще и понравилось!
– Хаханьки мне тут будете строить? – Командир недобро потемнел лицом и сквозь зубы процедил: – Между прочим, ей это так понравилось, что бабы ее из петли вынули – мертвую и уже холодную. А мамаша ее, кажись, маленько умом тронулась! Весело вам? Сейчас еще веселей будет! Боец Сивко, выйти из строя! Сдать оружие! Ты, зараза такая, что ж думал, что никто ничего не узнает? Нет, мил дружок, это деревня – тут в одном конце чихнул, а с другого уже тебе про здоровье кричат. Бабы, они все видят и знают! И тебя, сволочь ты такая, видели! И как ты на двор поповский прокрался, и как поповну в сарай тащил… Не боец ты доблестного красного отряда, а самая настоящая контра! И вреда от таких, как ты, больше, чем от любого белого офицерика, из-за вас, гнид, нас народ бояться и ненавидеть начинает! Шлепнул бы я тебя самолично, да закон не дозволяет. Но, думаю, и так недолго тебе осталось – трибунал за такое по головке тоже не погладит. Там тебе быстро… – Он сердито потряс кулаком, прерывая свою речь, несомненно, призванную охладить и вразумить некоторые горячие головы, затем повернулся к чекистам и подчеркнуто уважительно обратился к главному: – Товарищ Манусевич, можете забирать этого гада!
Все это время Сивко, понурив голову, стоял перед строем. Время от времени он вскидывал глаза и тоскливым взглядом обводил своих товарищей по отряду, возможно, надеялся увидеть хоть какое-то подобие сочувствия. Напрасно – большинство бойцов старались попросту не встречаться глазами с провинившимся.
Когда один из чекистов молча тронул Сивко за рукав и кивнул куда-то в сторону, губы бойца вдруг некрасиво скривились, подбородок затрясся, и из глаз побежали самые настоящие крупные слезы. Неожиданно мужик грохнулся на колени и срывающимся голосом, наверное, все еще на что-то надеясь, запричитал:
– Братцы, простите! Бес попутал, ей-богу… Да я больше ни в жисть! Братцы, пожалейте! Я же свой…
– Кончай цирк! – негромко приказал чекист и слегка пнул арестованного носком сапога. – Тоже мне, Чинизелли, мать твою… Свой он… Вот с попом скоро встретишься – с ним и посвоякаешься. Да шевелись ты, сука!
Матвей прикинул, что же может ждать этого Сивко в ЧК, – по-любому получалось, что ничего хорошего.
– Шлепнут гада товарищи! Всенепременно шлепнут, – удовлетворенно кивнул парнишка, потихоньку убрался с места импровизированного судилища и нехотя побрел домой.
Вечером отец долго курил, окутываясь сизым махорочным дымом, тяжело откашливался и матерился вполголоса. Потом оценивающе посмотрел на Матвея и многозначительно заявил:
– Видел? Небось с дружком своим все там облазили-проверили, знаю я вас! Во как нынче: без разговоров к стенке, и весь сказ. Был батюшка – и нет его! Как собаку какую… Потому как новая власть. Сейчас у красных самая сила! А у кого сила, тот завсегда в сапогах и с выпивкой-закуской, понял? То-то же! К красным тебе прибиваться надо. Вот еще годок дома побудешь, на шее моей посидишь, а там и с богом – в город поедешь! Может, к делу какому и определишься… Нынче уж куда соваться-то – зима на носу. Вот весной отсеемся, потом сенокос, опять же, уборка – поможешь! Ну, а опосля уборки и дуй аж в самый Воронеж – держать не стану…