У родного очага
Шрифт:
В такие дни бабушка становилась неразговорчивой, раздражительной. Она то садилась у окна, то потерянно бродила по избе, сердито бормоча что-то себе под нос.
Так проходило несколько дней, порой — недель. Наконец она не выдерживала: брала в руки хворостину и шла по аилу, разыскивая двор, где остановился мой боле.
— Ишь ты, — выговаривала она ему и его друзьям, — очаг родной бабки его плохо греет! Ишь ты, бабкин чай для него, видно, что пойло! Понятно, — накалялась она, — внуку моему родство не в родство — ему лучше там, где дом побогаче!
— Ну и бабушка у меня… — растерянно
Как-то летом увез меня боле на свою свадьбу. Повез пораньше на несколько дней: погостишь, мол, у меня.
Мчали мы на легком ходке прямо на закат солнца — гнедые спешили домой во весь дух. Казалось — мы летим: относило назад полные трав и цветов поляны, все дальше оставался угрюмый, поросший лесом перевал Салкынду. Лошади словно и не касались земли, колеса холка с легким шипом неслись по укатанной дороге, только ветер свистел в ушах! Он раздувал колоколом рубашку моего боле, относил назад пряди рыжеватых волос.
Никогда в жизни я не ездил так быстро и, наверное, уж никогда не буду мчать по земле с такой лихостью. Да не то щемит сердце, что не помчу — помчать-то и ныне еще стремительней можно, — невозвратимо другое: уж никогда больше не выпадет мне пережить с такой пронизывающей взахлеб душу радостью это чувство полета…
А назавтра я и полдня не выдержал — где там гостить по нескольку дней! — подрался за старым амбаром с мальчишками, обзывавшими меня «чужаком». Изрядно помятый, пустился в бессильной обиде бегом по дороге — обратно, в свою деревню. Благо все мое было при мне: в гости отправился босым, пиджака у меня тоже не водилось.
Домой, скорей домой! Ко всему привычному, родному, своему — маме и бабушке, старой избе и летней юрте, к ласковой собачке Майнок. К сверстникам и дружкам из нашего аила — с ними если поссоришься, так вскоре забудешь обиды и на мировую пойдешь. А горы и у нас не хуже…
Смотрю — мать моего боле, рано постаревшая тетушка, из дому, что ли, увидела меня? — спешит ко мне.
— Стой, малыш, погоди, милый! — кричит она. — Ягненочек ты мой, остановись, пойдем со мной, я тебе землянику со сметаной приготовила…
— Не хочу! — обиженно выкрикиваю и прибавляю ходу.
— Ну куда же ты бежишь? Дом твой далеко-далеко за перевалом, — отставая и задыхаясь на ходу, уговаривает она меня. — Ты такой маленький, а лес там, на перевале, большой, дикий! Медведи там и волки бродят, и лесные духи…
— И пусть, — сопел я непримиримо, хотя скорости поубавил.
— Остановись, пожалей меня, старую, — задыхаясь, взмолилась она, устало сбиваясь на шаг. — Ох и достанется мне от бабушки твоей: один раз, скажет, доверила внука, а ты уберечь не сумела, обласкать..; Ай, нехорошо-то как, стыдно мне будет, пожалей меня, сыночек!
Просящий тон, жалобные слова ее совсем было сломили мое упорство, но только я хотел остановиться, вдруг из бокового проулка, грохоча железными бочками с въедливыми запахами бензина и солярки, рысью вымахнули на дорогу две упряжки.
Вот так встреча! Да это же тетя Варя с тетей Клавой! Я даже задохнулся от прилива нежданной радости.
…Каждую неделю, зимой и летом, осенью и весной, приезжали они в наш аил на склад за горючим. Ни буран, ни ливень, никакие стихийные бедствия, казалось, не в силах были отменить их приезд. В каждой упряжке по две лошади, на каждой телеге по две бочки — днищами друг к другу. Тетя Варя и тетя Клава всегда у нас на ночевку останавливаются.
Как зайдут в избу всегда улыбчивые возчицы, так и наполнится она острыми запахами бензина, солярки, железа. Звонкоголосые женщины шутят, угощают домашними лепешками, пирогами. Одно плохо было: не знал я их языка. Но вкус пирога, тепло улыбки, ласку женских рук легко понять и без слов…
Помню, как-то летом они наварили у нас во дворе целый казан ухи из хариусов. Смеются, рассказывают вперебой: «Спустились мы с горы в долину, подъезжаем к речке лошадей напоить, смотрим — рыбища косяком прет! Мы скорей рубашки скинули, вокруг ни души нет, никто нас, растелешенных, не увидит, — концы рубах позавязали да в воду. С грехом пополам и наловили на казанок!»
Вот с ними-то, без грамматики и зубрежки, я и осваивал азы русского языка. Длинными зимними вечерами — «за один такой, — смеялась тетя Клава, — пешком до Москвы дойти можно» — коротая время у печки, рассказывали они разомлевшими от тепла голосами то занимательные истории из собственной жизни, то сказки. Тетя Варя — постарше, посолидней, ей уж за сорок перемахнуло, любила больше о жизни поговорить. Тетя Клава — на десяток лет моложе — то смешливая, то задумчивая, всякие сказки знала про тайны и волшебство…
Мне нравились их добрые глаза и ласковая речь. И хотя русские слова я знал наперечет, многое из сказанного ими легко угадывал, сердцем чувствуя его добрый смысл. И все больше тянуло меня узнать получше язык этих славных женщин. Покажу на огонь и скажу той, что сейчас рядом: «от», а она в ответ коснется малты и скажет: «топор». Так и учимся друг у друга.
А тут они проехали мимо на подводах, даже не обратив на меня внимания — не ожидали, видно, встретить так далеко от дома, а ребятни-то мало ли бегает по деревне? Лошади шли легкой рысью, и мне пришлось припустить изо всех силенок, чтобы догнать их. Наконец уже за аилом я нагнал заднюю телегу.
— Ты откуда взялся? — Брови тети Клавы вскинулись недоуменно, когда она увидела меня ползущим на четвереньках вдоль грязных бочек. Она подвинулась, освобождая место рядом с собой на старой фуфайке…
Как радовался я, когда мы въехали поздним вечером на наш двор! Словно уезжал на целую вечность.
Прошло месяца четыре, и горючее с нашего склада повезли на специально оборудованной новенькой автомашине. И не стало в нашем доме вечеров со сказками…
Где вы сейчас, милые тетя Варя и тетя Клава? Только вспомню о вас и будто слышу тихие голоса ваши у жарко натопленной печки. Постарели вы, верно, за эти годы. Может, и не сразу признаю вас при встрече. Да и вы меня едва ли угадаете с первого взгляда.