У врат преисподней ветрено…
Шрифт:
— Бунт, — глухо ответил Алан. — Но, хоть делается это во имя Огненного Шута, он к этому не подстрекал.
— Не очень верится. Ты тоже туда впутался немного, да? Я тебя видел, — он снова показал на приемник. — И Хэлен тоже принимает активное участие.
— Весьма активное, — Алан говорил по-прежнему сухо.
— Не одобряешь?
— Я пытался ее остановить.
— Значит, ты изменил свое мнение об Огненном Шуте. Ты понимаешь, что я был прав. Будь моя воля, всех этих бунтовщиков бросили бы в тюрьму, а Огненного Шута изгнали бы с этой
Потрясенный свирепостью последнего замечания деда, Алан хранил молчание. Они вместе смотрели лазервид. Полиция вроде бы справлялась, хотя и нуждалась в подкреплениях.
— Я не изменил своего мнения, дед, — тихо сказал Алан. — В любом случае, ненамного.
Его дед тоже ответил не сразу:
— Хотел бы я, чтобы ты знал то же, что и я — тогда ты бы боролся с Огненным Шутом так же упорно, как пытаюсь я. Этот человек — преступник. Возможно, более чем преступник. Может быть, это последний вечер, когда мы можем, удобно устроившись, смотреть лазервид.
— Видимо, мы оба недооцениваем популярность Огненного Шута, — раздумывал Алан. — Ты собираешься продолжать свою кампанию против него?
— Разумеется.
— Я полагал, что ты лучше распорядишься своим временем и постараешься выяснить, почему он притягивает людей?
— Огненный Шут — это опасность…
— Почему? — настаивал Алан.
— Потому что он угрожает стабильности общества. Мы двести лет сохраняли равновесие…
— Почему он угрожает стабильности общества?
Саймон Пауйс повернулся в кресле.
— Пытаешься дерзить, Алан?
— Я пытаюсь сказать тебе, что сам по себе Огненный Шут ничего не значит. Люди настроены именно так по другой, более глубинной, причине. Я побывал в той пещере внизу, на первом уровне. Я видел, как Огненный Шут старался убедить их не делать этого, но они его не стали слушать. Почему?
Но старик упрямо отказывался втягиваться в дискуссию. И Алан ощутил глухое разочарование. Ему было позарез нужно беседой привести в порядок свои мысли. Он попробовал еще раз:
— Дед!
— Да?
— Огненный Шут умолял собравшихся не устраивать эту демонстрацию. Я видел. Но их не интересовало, что он говорит. Они использовали его, точно так же, как вы с Хэлен используете его в своих целях. Происходит нечто совсем не такое поверхностное. Разве ты не видишь?
И снова старик поднял на него взгляд.
— Очень хорошо. Огненный Шут символизирует нечто — нечто не правильное — в нашем обществе, так? Если имеется некая опасность, по которой в целом мы не можем ударить, мы должны нанести удар по частному проявлению, поскольку это — нечто осязаемое. Я бью по Огненному Шуту.
Алана такое объяснение не удовлетворило. Дедовы слова звучали разумно, и все же он подозревал, что за ними нет ни мысли, ни точности. Его ответ был слишком неуместен.
— Я намерен сделать все возможное, чтобы положить конец деятельности Огненного Шута, — продолжил Саймон Пауйс. — Люди могут оказаться чересчур слепыми, чтобы видеть, что с
Алан пожал плечами. Ему казалось, что слепой обвиняет слепого.
— Политики! — воскликнул он, вдруг осерчав. — Какие неискренние это люди!
Дед внезапно поднялся из кресла, встал спиной к лазервиду с напряженным от сдерживаемых чувств лицом.
— С Божьей помощью я вырастил тебя как Пауйса, хоть твоя мать и опозорила меня. Я признал тебя. Я отказался найти легкий выход и заплатить какой-нибудь женщине, чтоб она назвала тебя своим. Ты получил имя Пауйсов и привилегии этого имени. И как же ты вознаградил меня, придя в мой дом и оскорбляя меня! Я воспитал внебрачного ребенка — и теперь этот ублюдок возвращается к своим корням! Ты никогда не понимал ответственности и необходимости служения обществу, которой отмечена наша семья. Мы не ищем власти, мы не лезем в чужие дела! Мы посвящаем свои жизни распространению цивилизации и человечности по всей Солнечной системе! Что ты в этом понимаешь, Алан, как там тебя?
— Думаю, это в высшей степени благородно, — усмехнулся Алан, стараясь удержать слезы боли и гнева. Его пробирала дрожь, совсем как в тот раз, когда ему поведали историю его рождения. — В высшей степени благородно все, что ты, дед, и весь клан Пауйсов сделали для меня! Вот только не смогли сохранить матери жизнь вашими высокими чувствами! Ты не позволил ей выйти замуж за моего отца! Я знаю, бабушка рассказывала. Какой-то неотесанный космонавт, да? А мог бы ты и его застыдить до смерти, как мою мать?
— Твоя мать убила себя. Я все для нее сделал…
— И за все ее осудил!
— Нет… — лицо старика смягчилось.
— Я всякое сомнение всегда истолковывал в твою пользу, дед. Я всегда тебя уважал. Но когда я увидел, как ты отнесся к Огненному Шуту, то понял, что ты можешь становиться непомерным догматиком, что, возможно, слышанное мной о тебе — правда! Твои нападки на меня несправедливы, как и твои нападки на Огненного Шута!
— Если б ты знал, Алан. Если б ты только знал… — Старик распрямил спину. — Я сожалею о том, что наговорил тебе. Я устал… тяжелый день… не соображаю как следует. Возможно, увижусь с тобой завтра.
Алан безмолвно кивнул и вышел, чувствуя по отношению к деду нечто такое, что могло быть, решил он, лишь любовью. Любовью? После всего, что они друг другу наговорили? Ему казалось, все переворачивалось вверх дном. Хаос толпы, хаос его собственных мыслей, хаос его личной жизни — все будто указывало на что-то. Возможно, на некое лекарство от его болячек и болячек мира?
На крыше здания он поискал машину, чтобы перенестись над продолжавшимся внизу буйством к Северной вершине, где ему, возможно, удастся воспользоваться одним из частных лифтов. В чистом небе над куполом катилась по небрежной дуге луна. На краю крыши он увидел Джаннэра.