У всякого народа есть родина, но только у нас - Россия. Проблема единения народов России в экстремальные периоды истории как цивилизационный феномен российской государственности. Исследования и документы
Шрифт:
Когда уже наши входили, 28 января опять попало 2 снаряда в наш домик. Стучат в дверь, просят пустить погреться. Пустишь, начинают рыться в вещах, тащат с собою. В последнее время, если испечешь из горелой пшеницы лепешки и те отбирали. Сваришь что-нибудь ребятам – суп из конины или конины кусок оставишь, вместо хлеба порежешь кусочками, даже и это тащили. Больше мы не стали пускать. А то как: подойдут двое трое. Один становился возле двери с наганом. Остальные начинают: давай и все. Мужа нет, говоришь: «Ищите». Ищут, ищут – ничего не находят, а если что-нибудь находят, то забирают. Каждый вечер такая история. Одно время не пускали, тогда стрелять начинали.
Потом было объявление, чтобы хлеб несли в комендатуру, сдавали по два килограмма. Если
У мамы этой девочки горелая рожь была, ее мыши поточили. Я ее перебрала, просеяла, насыпала в сумочку и говорю: «Вот все, что у меня есть». «Ну, давай и это пойдет».
Когда мы жили на площади Девятого января этот мальчик Гера ходил в школу. Ему два красноармейца сдали пшенички.
Нам ее некуда было девать, мы ее зарыли в ямочку. Когда нас выгнали с той квартиры, нам ее не пришлось взять. Потом они объявление повесили, что за линию железной дороги нельзя ходить. Кто пойдет, тот наказывается смертной казнью.
Пришли к нам четверо немцев, вроде как на квартиру. Жили они у нас целых две недели. Потом сестра Таички работала на Комммунистической. Она там у немцев работала. Пришла она со своим патрулем. Мы договорились с ним, чтобы они меня провели туда, где у меня пшеничка зарыта. Дошла до того, что дети умирают от голода. Он согласился, пожалуйста. Он по-русски хорошо говорит. У них в это время стало трудно из-за хлеба. Он говорит: «Пополам, матка, разделим» Я говорю: «Хорошо». Приходит за мной на другой день. Пошли с ним. Дошли до мостика, где пожарная каланча. Тут стоит полиция, его пропускают, а меня нет. Ему объясняют, что или возьми на нее пропуск. В этом районе стрельба была все время. Он говорит: «Пойдем матка с тобою, возьмем пропуск!». Пошли мы с ним.
Они меня вызывают: «У тебя там хлеб?» Я говорю, что хлеба никакого не было, а может быть его теперь уже и нет. Дает нам еще одного немца, жандарма по ихнему. С этим жандармом нас пропустили. Этого патруля отослали домой, со мной пошел жандарм в тюрьму. У них там был какой-то штаб военный. Его туда не пропускают. Он говорит: «Пойдем в комендатуру». Пошли, и я с ним. Приходим в комендатуру, он объясняет. Там сидят их генералы, офицеры.
По мосту прошли, идем по Коммунистической улице и дальше идем. Там все больше стреляют. Он говорит мне: «Матка, там фронт!». Я говорю: «Давай вернемся». Он идет по стеночкам, а я с салазками иду по середине дороги. Он опять говорит: дорогой идти нельзя, там фронт. Я говорю: «Ты возвращайся, я не боюсь. Я иду, не обращая внимания».
Оглянусь назад, он идет потихонечку. Доходим до Шиловской улицы. Там был раньше военкомат. Там веревка поперек дороги протянута и стоит патруль их. Значит, через эту дорогу проходить нельзя. Он ему что-то объясняет по-немецки. «Матка, там нельзя, там фронт».
Я смотрю, снежок выпал, там даже следов нет, совершенно никто не ходит. Я говорю, что почти дошла к своей цели, оставайтесь вы здесь, а я пойду. Тут все кругом открыто, все видно. Началась стрельба, я все-таки иду с санками. Потом они, наверное, увидели, что идет женщина и стрельбу кончил, а стреляли наши. Я добралась до своей заметочки. Вырыла пшеницу. Потом, где мужа с девочкой закапала, могилку оправила. Пробыла там долго. Я уже на санки мешок положила. Он подполз: «Покажи, где было зарыто! Может быть там еще есть». Я говорю: «Пожалуйста, иди смотри!». Он посмотрел. Я пошла, а он ползком ползет. Потом выбрались на Коммунистическую. Доехали до моста, я сворачиваю на другую дорогу. Он говорит: «Нет, поедем в комендатуру, хлеб нужно сдать в комендатуру». Думаю: «Значит, я для комендатуры за хлебом ездила! Так оно и вышло. У них объявление было повешено на русском языке, кто знает ямы с хлебом или одеждой, нужно заявить в комендатуру.
26-го, как нашим войти в город, немцы заняли домик, а штаб их военный разместился. Нас выгнали в четыре часа ночи с ребятами и со всем барахлом во двор. В окопах мы два дня сидел, пока наши не пришли.
Документ № 11
«…будем работать и день, и ночь…»
Из беседы с Вениамином Яковлевичем Жуковым – начальником цеха № 7 завода «Красный Октябрь».
Я ушел с завода ночью 3 октября. 18 октября я был последний раз на заводе. На заводе я рос с 1932 г. Здесь я и вырос, начал работать шофером, вырос до начальника цеха. Завод рос на моих глазах и трудно видеть сейчас такие разрушения. Это равносильно тому, что уехать из дома, оставить отца с матерью живыми и вернуться через некоторое время домой и застать их мертвыми – такое впечатление. Завод работал, сам я работал, завод рос, и я на заводе вырос. Партийная организация меня вырастила. Последнее время была интересная работа над освоением МВ – «Катюши».
До войны как-то приятно было осознавать, что ты вносишь какую – то частицу своего труда в этот большой завод.
Я работал до декабря 1941 года в автотранспортном цехе. С декабря 1941 года, с переключением на МВ цех стал № 7, литерный. Основные материалы подвозили на автомашинах. В первый день войны мы сдали армии около 40 машин, от областной военной организации получили оценку «отлично» за сданные автомашины, несмотря на то, что машины находились в исключительно тяжелых эксплуатационных условиях.
Коллектив цеха, 60 человек, очень горячо взялся за освоение МВ. Впоследствии, когда было решено снять с производства эту машину, коллектив как-то руки повесил – неужели мы недостойны дальше выпускать эту машину. Приятно было принимать участие в Отечественной войне.
Ремонт машин мы производили для армии, за это тоже от областной организации получили благодарность. После этого ремонта боевые машины «Катюши», пришедшие с фронта прямо горяченькими еще, через два – три дня выходили из цеха и шли на огневые позиции, чуть ли не заряжались на заводах. И вот 24-го все оборвалось. Правда, 24-го мы две машины под бомбежкой закончили. 25-го был приказ. Около 70 машин подошло к заводу на ремонт, приказали их убрать.
Сейчас я увидел развалины и все. Не только проехать, но и пройти здесь нельзя. В голове это не укладывается. Сейчас группа моего цеха – 22 человека – оставлены для работы. Ждут, чтобы поехать на завод и немедленно принять участие в приведении его в порядок. Правда, они не представляют, какой вид имеет завод. Есть отдельные товарищи, которые до 18 октября были на заводе, пока уже командование фронтом сказало: давайте, товарищи, отсюда уходите. Вам здесь, говорят, делать нечего. Ездить уже нельзя стало. Сейчас люди горят желанием продолжать работу. Вот приеду, расскажу им. Надо представить их состояние, когда я расскажу, что представляет собой завод. Но приложим силы. Как только можно будет сюда пробраться, не считаясь ни с чем, будем работать и день и ночь.
39-я гвардейская освободительница нашего завода. Сделаем так, чтобы весь народ знал о 39-й гвардейской.
Мне хотелось бы отметить работников переправы рулевого катера Поцелуева и моториста этого катера Андрианова. Они обеспечивали переправу через Волгу, вначале перевозили рабочих завода, а впоследствии обслуживали воинские части. Катер погиб, а они остались живы.
Документ № 12
«Бомбардировка продолжалась недолго – минут 20–25, но для нас это показалось вечностью…»
Из беседы с Константином Васильевичем Зубановым – главным инженером Сталинградского энергокомбината. 13 марта 1943 г. Сталинград.