Убежище 3/9 (сборник)
Шрифт:
Трехголовый стоял на задних лапах, задумчиво облокотившись на перила моста. В вытянутых передних лапах он держал свои отрубленные головы. Они, не мигая, смотрели друг на друга. И время от времени испуганно косились вниз, на черную неподвижную воду.
Он простоял так долго. Очень долго. А потом головы вдруг скривились в странной гримасе, зажмурились – и Трехголовый разжал пальцы.
Плюх. Плюх.
Трехголовый постоял еще немного. Потом вцепился когтями в перила и замолотил хвостом, безуспешно пытаясь подтянуть свое
Когда исчезли круги на воде, когда вода снова стала блестящей и льдисто-гладкой, Маша почувствовала, что боль в голове стихает. Превращается в густое и мягкое, точно пар, тепло.
Она еще немного посмотрела на воду, а потом улеглась прямо на влажный мост. Стоять больше не было сил.
– Поспи, если ты устала, – раздался знакомый голос. Тот самый голос.
Маша подумала, что за все время, проведенное на мосту, она действительно ни разу еще не спала.
Она закрыла глаза – и ничего не стало.
Совсем ничего.
X. Путешествие
Я устал. Господи, как я устал. От этих домов, поездов, автобусов. От этих вокзалов, огромных и душных. От висящих под самым потолком черных табло, на которых высвечиваются зеленые и желтые буквы, такие большие, что я не всегда могу их прочесть. От человеческих ног, готовых меня раздавить, от человеческих рук, смахивающих меня на землю. От этих корзин, рюкзаков, тележек и сумок, в которых я переезжаю с места на место, то продвигаясь к цели, то возвращаясь обратно. От этих людей, которые по дороге ссорятся или мирятся, и вдруг изменяют свой маршрут, и выскакивают из поезда раньше, чем собирались, и выбрасывают свои пакеты в мусорные корзины…
Я устал. Но скоро все кончится. Хорошо, что меня занесло в Геную.
Здесь есть порт.
Уже почти вечер. Я ползу туда, к морю, – через вонючие каменные трущобы, через лабиринты дворов-колодцев, которые, впрочем, не могут запутать меня: я чувствую, где вода.
По узким сырым переулкам, гогоча и перекрикиваясь, гоняют придурковатые подростки на скутерах и черных разбитых мотоциклах. Иногда они останавливаются и весело переговариваются с полуголыми старыми тетками, сидящими на ступеньках в ожидании клиентов. Потом с ревом уносятся прочь, а тетки что-то беззлобно шипят им вслед.
Чтобы не раздавили, я стараюсь ползти по стенам или бельевым веревкам. Белья здесь удивительно много. Чем грязнее и мрачнее переулок, тем больше они стирают.
Повиснув на какой-то детской распашонке, я пью сочащуюся из волокон ткани влагу – и вдруг слышу злобные женские крики.
Всклокоченная феллиниевская блядь, грудастая, потная и пьяная, едва прикрытая чем-то воздушно-золотистым, орет на кого-то низким прокуренным голосом. Я переползаю на другую сторону распашонки и теперь вижу, на кого именно. На другой стороне улочки, вжавшись в серую каменную стену, стоит жизнерадостный очкастый парень, явно не местный, с разноцветным рюкзачком через плечо. Он энергично жует жвачку, улыбаясь и чавкая, и целится в шлюху из своего навороченного кэнона.
– Отдай мне эту чертову пленку и катись отсюда! – орет итальянка.
– Извините, – откликается парень по-английски и глупо скалится. – Я просто сфотографирую вас, о’кей?
Судя по выговору, он американец. Вид у него довольно дебильный, и итальянского он явно не понимает.
– А ну катись отсюда! – визжит шлюха, сдергивает со своей голой загорелой ноги золотистую босоножку и швыряет в него.
Промахивается.
– Пабло! – кричит она кому-то и поднимается, пошатываясь. – Пабло, быстрее сюда!
– О, мне так жаль, мне так жаль, – причитает очкастый, наклоняясь за босоножкой. – Не волнуйтесь, я вас просто фотографирую.
Парень возвращает ей босоножку, отходит на шаг, наводит на резкость и щелкает. Она снова швыряет босоножку и на этот раз попадает ему в ляжку. Он глупо улыбается. Она указывает длинным коричневым пальцем на фотоаппарат и хрипло выкрикивает:
– В последний раз тебе говорю: отдай пленку и катись отсюда, ублюдок!
– О, это просто фотография, о’кей? Совсем ничего опасного, не волнуйтесь. Я фотограф. Это мой фотоаппарат.
Он, верно, думает, что она принимает его фотоаппарат за духовое ружье, и в этом вся проблема.
– Пабло-о-о! – снова голосит женщина.
Из-за угла с ревом выруливает на мопеде чернявый накачанный верзила. За ним еще двое точно таких же. У всех у них перекошенные злобные рожи и кто-то из них, без сомнения, Пабло.
– Этот придурок меня фотографирует. Наверное, уже целую пленку отщелкал, – она указывает на очкастого пальцем, всхлипывает и размазывает тушь и золотистые блестки по своей сморщенной физиономии.
Верзилы слезают с мопедов, медленно, вразвалочку приближаются к нему. Парень перестает улыбаться и снимает очки.
– Ну-ка, давай сюда эту штуку, – говорит один из верзил – тот, что появился первым, – и протягивает руку к фотоаппарату; в другой руке у него перочинный нож.
Парень судорожно сглатывает, что-то лопочет жалостливо и невнятно, но фотоаппарат отдает.
– Грация, – скалится верзила и несет фотоаппарат к своему мопеду.
Потом садится на ступеньки рядом со шлюхой, уже успевшей успокоиться, и закуривает. Остальные двое молча и сосредоточенно бьют парня ногами.
А я тем временем подползаю по бельевой веревке к его мопеду, выдавливаю из себя тонкую паутинку, спускаюсь вниз и заползаю под седло.
Наверное, дело в фотоаппарате. Так-то мне, в общем, все равно. Плевать мне на их разборки. Плевать, что трое на одного. На все плевать.
Наверное, дело в том, что человек с фотоаппаратом всегда вызывает у меня что-то вроде симпатии – даже если он полный придурок.
Наверное, дело в моей бывшей жене – она бы тоже бросилась снимать эту шлюху, сочтя ее «фактурной» и «колоритной».