Убежище, или Повесть иных времен
Шрифт:
перестала сознавать, что страдаю и существую.
* * *
Слишком редко приходя в себя, чтобы различать неясные фигуры,
снующие у моей постели, слишком безучастная ко всему, чтобы задавать вопросы,
я не отводила полога и не интересовалась, кто находится за ним. Лишь
неясные и приглушенные восклицания дали мне почувствовать опасность того
губительного огня, что полыхал в моих жилах... опасность, сказала я?.. Мне
следовало бы сказать — облегчение. В короткие
бреда я охотно погружалась в молчание под гнетом мрака и умственного
бессилия, оставляемого им. Внезапно я начала задыхаться, удары сердца стали
тихими и неверными, и мне показалось, что наступил миг, когда кончаются
все страдания и невзгоды. Моя усталая душа остановилась на пороге своей
тюрьмы, и я почувствовала, что одного слова довольно, чтобы освободить ее,
но у меня не было ни сил, ни желания произнести это слово, и, хотя я
заметила, что все занавеси вокруг постели были раздвинуты, чтобы открыть доступ
воздуху, я не поднимала дрожащих век, чтобы рассмотреть тех двух людей,
что тревожно склонились надо мной по обеим сторонам постели, держа меня
за руки, словно в ожидании последнего биения слабого пульса.
В эти мгновения затихающей борьбы и колебаний уходящей жизни
внезапно моего угасающего слуха коснулся голос столь мягкий, спокойный и
благостный, что жизнь еще помедлила, внимая ему. Я различила слова: «О
Господи Всемилостивый, с Кем обитают души праведных, обретшие совершенство,
когда покинули земную тюрьму свою, смиренно передаем душу этой рабы
Твоей, дорогой сестры нашей в руки Твои, в руки Создателя и милостивого
Спасителя нашего». Едва заметное усилие, которым я попыталась освободить
руки и воздеть их к небу, прервало молитву. Чувство, которому я не могла
противиться, заставило меня поднять затуманенный взгляд, и я узрела если
не ангела, то человека, подобного ангелу. У столика рядом с моей постелью
стоял коленопреклоненный священник, чьим почтенным сединам время
сообщило снежную белизну, но не затуманило прекрасных глаз, казалось,
отражавших божественность Того, кому он служит. Заботы и жизненный опыт
наложили отпечаток на безупречные черты его лица, в котором матовая
бледность и чистота добродетели в союзе с печалью и смирением сменила собою
цветущие краски юности, надежд и здоровья. Тихая, сладостная, хотя и
печальная радость разлилась во мне, говоря о том, что я достигла конца своего
земного существования. Женщина в достойном черном одеянии помогла
моему немощному почтенному утешителю подняться, подвела его к моей постели
и удалилась. Он обратился ко мне с необычайной добротой и мягкостью,
прося меня, поскольку милосердием Всемогущего ко мне вернулся рассудок, упо-
требить эту милость во благо и приготовить свою душу к тому, чтобы
предстать перед Ним. Благодарность побудила меня поднять руку, чтобы
прикоснуться к его дрожащей руке, сострадательно протянутой мне, но даже это
слабое движение напомнило мне о многочисленных отеках на моих руках
такой резкой болью, что я едва не лишилась чувств. Женщина в черном подала
мне обычный в таких случаях укрепляющий целебный настой и снова вышла.
Почтенный незнакомец вновь обратился ко мне, восхваляя Всемогущего за
возвращенное мне сознание. О, оно возвратилось, ибо воспоминание о том
ужасном событии, что сделало благом утрату рассудка и памяти, вернулось
вместе с ним, вызвав у меня отвращение к заботам, которым я могла быть
обязана лишь ненавистной руке, нанесшей мне сокрушительный удар.
— Вы, что пытаетесь дать утешение несчастной, — слабым голосом
промолвила я, — скажите сначала, чьей заботе обязана я этим утешением?
Мгновение он молчал, потом возвел наполненный добротой взгляд к небу
и, вняв совету своего Творца, ответил мне с твердостию, что имя его Де Вир и
что он домашний капеллан графа Сомерсета. Услышав ненавистный мне
титул, я закрыла глаза, словно тем могла изгнать воспоминание, и сделала ему
знак оставить меня.
— Опрометчивая, несчастная женщина, — отвечал он сурово, но с
нежностью, — религиозный долг не позволяет мне повиноваться вам. Пожелаете ли
вы унести в лучший мир гордость, страсти и предубеждения, которые
наполнили горечью, а может быть, и сократили ваши дни в этом мире? Дерзнете ли
вы предстать перед чистым источником добра, перед вашим великим и
славным Создателем с душой, еще не очищенной от добровольных заблуждений,
от человеческого несовершенства? Разве скоро не наступит конец вашим
страданиям? Отчего не хотите вы положить конец ненависти? Религия учит
забыть чужую вину и помнить лишь свою. Преклоните слух к правде — и я
открою ее вам, проявите терпение — и я пролью бальзам на глубокие раны
человеческих бед, уймите страсти — и я возвышу их, даже среди мучений
уходящей жизни, надеждами, которые исполнятся, ибо их опора — в бессмертии.
Казалось, сам Творец всего сущего говорит устами своего служителя.
— Вы не обращаетесь к неблагодарной, — слабо возразила я. — Я шла по
жизни в согласии с Господом, так же надеюсь я умереть, но вспоминать о