Убежище, или Повесть иных времен
Шрифт:
неверными шагами я подошла к столу и, схватив сразу оба письма, упомянутых
мною, казалось, прочла в них свою судьбу. Подпись под первым письмом
делала чтение его почти излишним:
«Еще несколько дней, всего несколько дней, прекраснейшая из женщин, и
я смогу исполнить любое Ваше желание, все идет как должно, так не мучьте
же меня, требуя невозможного. Сердце Вашей матери непреклонно
враждебно ко мне, так было всегда, и я не решусь ни довериться
обществе особы, столь предубежденной, до той поры, пока закон не
расторгнет ненавистный мне брак и король не даст согласие на мой союз с Вами. Я
живу лишь этой надеждой, она поддерживает меня в долгой, томительной
разлуке. Почему зовете Вы тюрьмой мирный дом, укрывающий Вас? Весь
мир представляется тюрьмой тому, кто с радостью видит лишь утолок его,
где обитаете Вы. Завтра я сумею отлучиться на час, чтобы провести его с
Вами, — улыбнитесь же этому часу, моя любовь, и осчастливьте приветливостью
преданного Вам Сомерсета».
Каким многочисленным и разнообразным несчастьям подвержено сердце
человеческое? Из всего их многообразия, что я познала до сей поры, ни одно
не могло сравниться с этим несчастьем. Моя оскорбленная душа отшатнулась
даже от той, кому отдана была вся моя любовь. Лицемерие, основа всех
пороков, прокралось в ее сердце под именем любви и погубило добродетель в ее
весеннем цветении. Со страхом обратилась я к ее письму, дабы положить
конец своим сомнениям.
«На какое нескончаемое одиночество, на какие страдания Ваша любовь,
милорд, обрекает меня! Напрасно пытались бы Вы занять в моем сердце то
место, что всегда должно принадлежать родительнице, столь заслуженно
почитаемой и боготворимой. Но Вы повторяете "завтра", все время — "завтра" —
увы! — этот день может уже не наступить... Вы считаете, что я мнительна, но
Вам неизвестно, как странно усиливается моя болезнь, каким острым и
мучительным становится страдание... О, если бы я могла хоть на миг склонить
пылающую голову на грудь матери! Вчера Кэтрин дала мне выпить какого-то
снадобья... не знаю... может быть, я грешу против нее, но с тех пор я словно
не в себе. Сотни мрачных образов осаждают мой ум, воображаемые
колокола наполняют слух мой похоронным звоном, мне представляется, что я
умираю. Вы, возможно, посмеетесь над моей слабостью, но я не могу одолеть ее...
Если мое предчувствие верно, освободите мою мать, молю Вас, и навсегда
скройте от нее...»
— Ах, что же? — вскричала я в нестерпимой муке, ибо на этой
неоконченной фразе обрывалось письмо. Негодующее презрение, страх неизвестности,
скорбь боролись во мне, сотрясая мое тело так, словно мир рушился вокруг.
Из всех страшных впечатлений, осаждающих мой разум, одно,
одно-единственное подтверждало мои чувства. Моя несчастная девочка действительно
умирала: исхудали и ввалились ее щеки, которые еще недавно цвели
румянцем; ледяные пальцы смерти уже коснулись ее висков; в глазах, медленно, с
трудом открывшихся, когда сраженная горем мать рухнула на пол подле нее,
более не было ни жизни, ни красоты, ни блеска... О, если бы душа моя
покинула меня вместе со стоном, исторгнутым этой ужасной уверенностью!.. Она
слабо вскрикнула и застыла в неподвижности. Нежность, однако, скоро
одержала верх над всеми остальными чувствами. Молча я сжала ее в объятиях, и
лишь хлынувшие потоком слезы открыли, что происходило в моей душе.
Мария по-прежнему не произносила ни звука и лишь крепко сжимала мои руки,
словно в последней, предсмертной судороге. Тщетно я просила, умоляла ее
говорить; нескоро она собралась с мужеством и приступила к объяснению,
для которого у нее уже не оставалось ни голоса, ни сил.
— Не осуждайте меня бесповоротно, матушка, — наконец воскликнула моя
милая дочь, — не осуждайте, как бы вас ни гневило то, что видится вам. Я
прошу судьбу лишь продлить мне жизнь настолько, чтобы я смогла
оправдаться перед вами, и до последнего мгновения я буду благодарить Бога,
возвратившего меня в ваши объятия, даже если я краснею, оказавшись в них. Но
мне не в чем винить себя, кроме как в сдержанности, нераздельно слитой с
моей натурой. Увы, еще вчера я считала ее достоинством. Быть может,
Господь даст мне силы рассказать все от начала до конца; по крайней мере, я
должна попытаться сделать это. Постарайтесь же извинить невольную
прерывистость моего рассказа и выслушайте меня терпеливо.
В тот миг, когда мы впервые повстречали принца Генриха, его
сопровождал граф Сомерсет... Как при взгляде на него зародилась привязанность,
которую разум не в силах оказался победить, не знаю, но глаза мои мгновенно
сделали выбор в его пользу. Почувствовал ли граф это невольное
предпочтение, испытал ли равное ему сам — этого я также не знаю, но я поняла, как
неохотно он подчинился необходимости удалиться, оставив нас в обществе
принца. Презрение, с которым вы упомянули лорда Сомерсета, странным
образом поразило и встревожило меня, но (решусь ли признаться в этом?) я