Убить, чтобы воскреснуть
Шрифт:
Помню еще, отец тогда сказал: «Вдвойне страшно, когда оборотнем оказывается тот, от кого ждут помощи, кто призван спасать жизнь!»
Главное, что его никто ни в чем не винил, — со вздохом продолжал Петр Григорьевич, опускаясь на диван. — Но он все равно чувствовал себя очень тяжело. Особенно когда дошли слухи, что Маргарита Игоревна умерла в заключении при родах… она, оказывается, была беременная, когда ее арестовали. Ну, тут отец вообще… Маме тоже очень тяжело было. Помню, как она порвала еще девичье, школьное фото, где они, Лида Черникова и Рита Шаранова, сфотографированы на выпускном балу. Они дружили с детства, мама моя и жена Кавалерова. Вскоре мы в Москву переехали: тот энкавэдэшник отца не забыл. Дача во Внуково — его подарок, Герман знает. Отец этот дом всегда ненавидел и говорил, что он принесет нам несчастье. Так оно и вышло… Отец с радостью вернулся потом в Горький, но мне кажется, что до самой смерти себя не простил: в основном за того ребенка умершего да за дружка моего.
— А про него… про сына Кавалерова… вы потом что-нибудь слышали? — спросила Альбина против собственной воли, опять чувствуя взгляд Германа и боясь посмотреть ему в глаза: а вдруг все поймет?
Нет. Нечего понимать. Прежде всего она сама должна это усвоить: нечего!
Налетов-старший тоже смотрел задумчиво.
— Сам не знаю, — ответил наконец.
— Как это? — удивился Герман.
— Да так. Году в семьдесят первом был я в Москве в командировке. Рядом с гостиницей, где я жил, находилась районная библиотека. И вот иду как-то раз мимо, а на крыльцо выходит такой… бич, бомж, не знаю, как и назвать. Словом, только что из зоны, натурально! Я еще так насмешливо подумал: ну надо же, какая тяга к знаниям, не успел освободиться, а уже в библиотеку! И, конечно, сразу забыл о нем. Но минут через десять вспомнил, когда оказался бок о бок с ним в переполненном вагоне метро. Помню, я сначала обратил внимание на его руку. На среднем пальце была татуировка: перстень в виде октаэдра. Ободки белые, середина темная. Вроде бы, насколько мне было известно, это означает: отбыл срок полностью. Поглядел на него. Совсем молодой — едва за тридцать, как мне тогда. Он был невысокий такой. Я смотрел сверху вниз, на его волосы — соль с перцем, на характерный такой мысок надо лбом… и вдруг меня как будто кто-то за сердце взял: да ведь это Никита Кавалеров!
Я просто умер на месте… Потом кое-как нашел в себе силы протиснуться к двери. Вышел на первой же станции, поехал на вокзал на следующем поезде. Не мог… не мог заставить себя оставаться рядом с ним. Хотя, может быть, это вовсе и не он был. Да если и Никита — вроде, что особенного? Однако никогда в жизни мне не было так страшно! Разве что когда мы про Дашеньку узнали — в том ноябре…
И впервые за этот вечер страшное, неизбывное, тщательно скрываемое горе проглянуло на лице Налетова, мгновенно состарив его.
Стало тихо.
Альбина прижала ладонь к губам. Так вот, значит, как его звали — отца… И она, стало быть, Альбина Никитична, а вовсе не Александровна, как записано в метрике? И не Богуславская она, а… Нет! Этого не может быть!
— Этого не может быть… — эхом отозвался чей-то голос, и Альбина растерянно уставилась на Германа. — Этого не может… Ради бога! Как, ты сказал, его звали, Кавалерова?
— Семен, — удивленно сказал старший Налетов. — Семен Евгенье…
— Нет! Сына!
— Никита.
— Никита! Никита Семенович! И татуировка, татуировка!
Герман вскочил.
— Погоди, Гера, ты… ты не… — с тревогой пробормотал отец.
Герман замотал головой:
— В ноябре! Кавалеровых арестовали в ноябре! Никита Семенович… Рита Шаранова… Шаранов, его фамилия Шаранов! Татуировка на пальце… от звонка до звонка! Погодите, погодите! — выставил он ладонь, пытаясь остановить отца и Альбину, хотя они не говорили ни слова, а только смотрели с одинаково молящим, испуганным выражением.
— В ноябре, ты понимаешь, отец? И Дашенька — в ноябре! Альбина! Альбина!
Она бросилась к Герману, обняла, пытаясь успокоить. Как-то все равно было, что отец и сын Налетовы подумают при этом. Да им и не до того.
— Ты помнишь? — Герман уставился ей в лицо, но видел совсем другое. — Антон сказал там, в медчасти: они и Хинган сделали это не по своей воле. Им заплатили! Как же я мог забыть эти слова, как мог?! И смерть Хингана… я думал, Миха. Нет! Это Никита украл перстень у Хингана и убил его, а может быть, и Миху!
— Какой перстень? — шепнула Альбина, с неожиданной силой стискивая руку Германа. Он поглядел более осмысленно. — Золотой перстень с платиновой вставкой — ты о нем говоришь?
— Да. Но каким образом ты…
— Из-за этого перстня погибла моя тетя. В ту ночь, когда ты приходил за Хинганом в больницу, он предложил перстень тете Гале, чтобы та помогла ему скрыться. Боялся-то он тебя, но за ним на другой вечер к нам пришли двое других: Вольт и Наиль. Тетя Галя погибла, а я смогла убежать. Потом я видела этого Вольта на кладбище, а могила Дашеньки была расчищена от снега, и тамошний сторож сказал, что это мог сделать только он…
— О господи! — простонал Налетов. — Вы о чем?!
— Вольт! — Герман напряженно нахмурился. — Стольник говорил мне про какого-то мазевого каталу, извините, карточного шулера, который… Вольт! Нет, ладно, это, наверное, чушь. Но Никита Шаранов!..
Он бросился из комнаты.
— Герман! Ты куда? — закричал отец, пытаясь подняться с дивана, не в силах управиться с вдруг отяжелевшим телом. Бросил отчаянный взгляд на Альбину.
Ее не надо было подгонять — полетела следом за Германом, и руки опять, уже привычно, как во что-то принадлежащее ей по праву, вцепились в его плечи:
— Герман, о господи, пожалуйста, ты куда?
— В Москву.
— Что-о? Но там же…
— Там он. Я его искал два года, а он все это время рядом был. Ну, все!
Схватил в охапку плащ, рванул дверь, побежал вниз. Но на площадке оглянулся — и вдруг увидел Альбину, как она стоит с дрожащими губами, ломает пальцы, смотрит на него…
Медленно пошел наверх. Стал рядом:
— Ну? Ты что?
— Не уходи.
— Я не ухожу, а уезжаю. Большая разница. А вот ты… не уходи, если можешь, ладно? Дождись меня. Я завтра вернусь. Или позвоню. Не оставляй отца, пожалуйста.
— Отца? — Альбина опустила голову. — Да, хорошо. Подожду, пока вернешься.
Герман вдруг надвинулся, обхватил, уткнулся лицом ей в макушку:
— Не уходи.
— Я же сказала.
— Да нет… Просто не уходи. Я тебе что скажу сейчас… ты меня успокаивала, когда я брякнул, мол, неизвестно до чего дошел бы там, в больничке, когда они требовали… — Перевел дыхание. — Вот, знаешь… Не в них дело. Я этого сам хотел, понимаешь? Ты понимаешь?
Она кивнула, нечаянно коснувшись губами его груди сквозь рубашку.