Убить и умереть
Шрифт:
– Вспомни, Никитин, – сказал он и положил руку генералу на плечо, – что было у этого человека, когда он вернулся из Чечни? Ничего! Один Крестный! Ивану он заменял и отца, и друга, и жену! Нет, не в том, конечно, смысле, что они трахались! Нет! Как ты мог такое подумать? Иван, он голубых ненавидит, так же, как и я, кстати. Но он же не любил никого тогда и не мог любить. И вот эти самые чувства к Крестному заменяли ему любовь! А потом что-то случилось с Иваном... Не могу себе представить как, но у него появилась женщина! Крестный оказался в стороне и убил ее, чтобы не потерять влияния на Ивана. А в результате – потерял
– Это я все, Гена, знаю не хуже тебя, – сказал Никитин. – Зачем он их побивал-то? Вот что мне объясни! Этого я не понимаю!
– Эх! – воскликнул Герасимов. – Как же ты не понимаешь!
Он долго, минуту молчал, сосредоточенно глядя на Никитина, потом сказал:
– Он, когда Крестного убил, – все потерял. Абсолютно все, что у него было. Женщину потерял! Отца – потерял! Друга – потерял! Думаю, что если и верил он во что-нибудь, тоже веру свою потерял... Он – потерянный человек, Никитин. А что делает потерянный человек? Он ищет то, что потерял. То есть – самого себя. Я понятно говорю?
– Ты меня за дурачка-то не держи, – сказал совершенно спокойно Никитин, гораздо более трезвый, чем его заместитель. – Я пойму все, что мне нужно...
– Ладно! – согласился Герасимов. – За дурочка? Не-ет! Никаких дурачков! Все на полном серьезе! Что в Иване было главным? Что его делало Иваном, которого знали мы, которого ценил Крестный? Умение убивать быстро, четко, и наповал! Он – мастер убийства! Талант! Это единственное, что у его было. И вот он – растерялся! Никого вокруг. Пусто! Что делать дальше? Кого убивать? Да и убивать ли вообще? Кому это нужно? Ивану? Не-ет! Ему это не нужно вовсе... Он любит убивать, это – да! Но ему это не нужно. Он думать начал – а зачем я столько народа пострелял? Гора трупов – это все, что я в жизни оставил, да? Обидно, знаешь ли, Никитин! Он себя утешать начал – я, мол, их поубивал и тем самым жизнь изменил! Ну, богом-то он себя вряд ли возомнил, но чем-то вроде дьявола – это может быть. Это – свободно! Но вот он выходит на улицу из своей берлоги. Смотрит по сторонам...
Чтобы Никитин лучше понял, Герасимов для наглядности сам повертел головой.
– И что же он видит? А видит он очень обидную для себя картину... Видит, что ничего ни хера не изменилось от того что убивал он кого-то. Жизнь-то сгладила все углы, которые он наломал... Все абсолютно то же самое, что и прежде было! А Ивана как будто и не было вовсе!
Герасимов тяжело вздохнул и с тоской посмотрел на Никитина.
– Налить еще, Гена? – спросил тот, поразившись выражением глаз Герасимова – пустых и страдающих от непонятной генералу боли.
Герасимов молча кивнул. Говорить он не мог, горло перехватило и он никак не мог поглотить какой-то горячий комок, мешавший говорить.
Никитин торопливо налил ему полную рюмку и Герасимов залил свой комок коньяком. Тот, вроде, растворился, Генка прокашлялся и заговорил опять.
– Что стал бы делать на его месте ты, Никитин? Ответь мне!
Герасимов ткнул в генерала пальцем.
– Известно – что! Открыл бы вой сейф и напился! Как свинья!
Никитин согласно кивнул головой. Обязательно – напился бы! В этом Генка прав на все сто.
– Что стал бы делать я? Ну, я пошел бы к проституткам и неделю трахался бы! А что? Ебать женщину – это самое верное средство доказать себе, что ты существуешь. Как сказал один философ: «Коитус эрго сум!», что в переводе на понятный язык означает: «Ебусь – значит, существую!». Это звучит убедительно!
Герасимов выразительно посмотрел на Никитина, словно ожидая, что генерал подтвердит его правоту. Потом он разочарованно махнул на Никитина рукой и продолжил свои пьяные откровения.
– Но Ивану не нужно ни того...
Генка щелкнул себя пальцем по горлу.
– ...ни другого!
Герасимов ударил расслабленными пальцами по своей ширинке.
– Он знает только одно – убивать! И он решил убить их второй раз! Ты понял, Никитиин? Еще раз их всех убить! Чтобы убедиться, что он может что-то делать в этой жизни, как-то ее менять. А что он может делать, кроме как на курок нажимать, глотки рвать да виски пальцами протыкать? Что еще? Ни-че-го!
Никитин молчал, обдумывая генкины слова.
– Кого он у нас уложил после Кроносова? Как же, как же! кандидата в президенты, бывшего премьер-министра Белоглазова! Сейчас, видно, ничего более подходящего, чем этот придурок-антисемит Камышов Ивану под руку не подвернулось. Вот и порешил его... А потом и преемника Кроносова шлепнул, Неонова... Доказывает он себе, Никитин, что – человек... И сам не знает, чего ему хотеть сейчас. Жить он, по-моему, хочет, а – не может. Не умеет...
Язык Герасимова уже с трудом выговаривал слова. Голова его клонилась все ниже, он изредка вскидывал ее, чтобы увидеть глаза генерала, но после этого она опускалась еще ниже и, наконец, упала совсем, глухо стукнувшись лбом о крышку стола...
Никитин еще минут пять сидел молча и рассматривал генкин затылок. Он курил свою любимую «Приму», к которой привык еще в гэбовской учебке и потом долгие годы курил ее тайком на всех континентах, где ему приходилось работать на укрепление безопасности советского государства. Привозил с собой из Союза, часто рискуя головой и карьерой. Но удержаться не мог.
Генерал думал не об Иване. Генка добился своего и Никитин теперь понимал, что движет Иваном, разыскивающим аналогов и преемников своих бывших жертв. Никитин думал о Герасимове.
Он ведь не шутил, когда говорил Генке, что собирается подать в отставку после того, как поймает или убьет Ивана Марьева. Он и вправду – устал. Смертельно устал от вечного ежеминутного напряжения, от которого он спасался только коньяком. И еще – от пустоты своей холостяцкой и бездетной жизни...
«А я, ведь, к Генке как к сыну отношусь, – подумал вдруг Никитин и в нем проснулась неожиданная для него самого какая-то нежность к этому умному и красивому молодому мужчине, который уткнулся лицом в оперативную сводку и ровно дышал приоткрытым ртом. Из уголка губ вытекла струйка слюны и расплылась по листу сводки...
Никитин взял Герасимова под мышки и тяжело кряхтя, перетащил бесчувственного Генку на диван. Уложил, стянул с него сапоги, расстегнул воротничок. Постоял, посмотрел, поморщился от того, что в глазах вдруг что-то непривычно защипало...
Генерал поспешно вернулся к столу, взял бутылку и прямо из горлышка допил остатки коньяка.
«Вырос! – думал он и никак не мог съехать с этого слова. – Вырос Генка! Вырос... Пора дорогу ему уступать. Теперь вижу – готов он мое место занять. Понимает уже – больше меня. Остальному – научится».