Убить Марата. Дело Марии Шарлотты Корде

Деревенский Борис Георгиевич

– Благодарю вас, – кивнула Мария и поспешно вышла из гостиницы.

Матушка осталась наедине со своим привратником.

– И говор-то у неё чисто нормандский. Ты знаешь, Луи, как я неплохо отношусь к нормандцам. Вполне приличные люди. Но есть у них одна неприятная черта: скаредность. Помнишь нормандца из одиннадцатого номера? Сколько он у нас жил? Мало того, что недоплатил по счетам, так ещё разносчикам задолжал, и цветочнице. Все на него жало…

Луиза не договорила. В дверях гостиницы стояла вернувшаяся гостья. Увидев её, хозяйка вздрогнула от неожиданности.

– Забыли что-нибудь?

– Да, забыла. Хочу ещё спросить. Вы ведь хорошо знаете Париж?

– Париж – город большой. Что вас, собственно говоря, интересует? Или кто?

Мария помедлила, не отвечая.

– Если хотите кого-нибудь найти, то можно справиться

в адресном бюро, – добавила Луиза. – А то и мы подскажем.

– Скажите, каждый ли день заседает Конвент?

– Конвент?! – переспросила матушка Гролье, никак не ожидав такого вопроса. – Зачем вам Конвент?.. Ах, простите, гражданка, – тут же поправилась она. – Видите ли: если бы вы спросили, где найти хорошую портниху или где лучший шляпный салон, то мы рассказали бы в мельчайших подробностях. Но как заседает Конвент… Извините, это несколько не по нашей части.

– Это всё, что я хотела узнать, – молвила Мария раздосадованно, повернулась и вышла вон.

– Ты видел, Луи? – сказала Луиза, обращаясь к портье. – Что ты думаешь об этой особе? По-моему, она приехала с жалобой и теперь ищет кого-нибудь из начальства. Видите ли, Конвент ей подавай… Впрочем, у провинциалов это в обычае. По каждому пустяку бегут жаловаться прямиком в Собрание.

Париж. Первый час пополудни

Бил час пополудни. Мария Корде быстрым шагом дошла до конца улицы Вье-Огюстен и устремилась к Пале-Роялю, по пути удостоверяясь у прохожих, верен ли её маршрут. Огромный город бурлил жизнью. Пешеходы спешили по своим делам, по мостовым проносились фиакры и кабриолеты, гремели колёсами гружёные телеги. Смех соседствовал с руганью, скрежет железа – со звуками виолончели. Никаких признаков надвигающейся грозы. Похоже, Парижу было абсолютно наплевать, что от него отреклись департаменты, что отовсюду уже движутся к нему войска федералистов, и ему угрожает настоящая осада. Здесь царил свой мир, своя жизнь, своя Франция. Подобно гигантскому киту, Париж горделиво рассекал волны, ударяя хвостом и пуская фонтан, не обращая особого внимания на снующую вокруг него мелкую рыбёшку. Париж занимался только собою. Так было не только в дни Революции. Так было всегда.

Впрочем, Революция внесла существенные коррективы, окрасила город в свои тона, наложила на него свой неповторимый отпечаток. Хотя Корде было недосуг вглядываться и изучать столицу, несколько вещей всё же не могли не броситься ей в глаза. Первое, на что обратила внимание провинциальная гостья – это великое множество афиш и прокламаций, печатных и рукописных, на холсте и бумаге, с рисунками и без. Ими было оклеено и увешано, кажется, всё: ворота и арки, колонны и пьедесталы, порталы церквей и перила мостов. Плакаты славили, взывали, стенали, грозили и улюлюкали: «Да здравствует Республика единая и неделимая!», «Национальное возмездие: смерть Бриссо, Петиону, Барбару и их шайке!», «Изменников-генералов под суд!», «Марата в диктаторы!». С фронтона театра Республики, выходящего на площадь Пале-Рояля, свисало большое полотнище, на котором были начертаны строфы из только что опубликованной песни Аристида Валькура:

Изменническим был Сенат,Где зажигался каждый взглядО деспоте заботой.Париж восставший, наконец,Низвергнул золотой венецПо воле санкюлота.Не монтаньярами ль данаНам драгоценная казна,Надежда патриота?Кому обязаны теперьМы Конституцией? Поверь:Уму лишь санкюлота. [50]

Но чаще встречались афиши с народными стишками в духе «Папаши Дюшена»:

50

Перевод М. Травчетова (1934 г.).

Сговорились бриссотинцыВ короли поставить принца [51] ,Задушить

у нас свободу,Кандалы вернуть народу.Их манёвр раскрыл Марат,Приказал всем бить в набат.Генерал наш АнриоВышел с саблей наголо,И в минуту жирондистыРазбежались точно крысы.Ныне на охапке сенаЖдёт их дочка Гильотена.

На каждом углу торговали газетами, журналами, брошюрами-однодневками, повсюду валялись листовки-летучки, снующие мальчишки выкрикивали названия периодических изданий и тут же пересказывали их статьи. Разумеется, и в Кане имелась своя периодика, регулярно выходили Бюллетень директории департамента, «Афиша Кальвадоса», ещё три-четыре издания. Но чтобы такое обилие бумаги!.. Там, где её не хватало, писали краской и мелом на стенах или прямо на тротуарах. Чтобы прочесть всю эту ежедневно обновляемую публицистику, двадцати четырёх часов явно не хватало, даже притом, если не отвлекаться на оба завтрака и обед и забыть про сон.

51

Имеется в виду дофин (принц) – шестилетний сын казнённого Людовика XVI, заключённый в это время в замке Тампль.

Париж, площадь Национальных Побед. Гравюра 1792 г.

Проспект гостиницы «Провиданс», который Корде вручила Дюперре.

Второе, что привлекло внимание Корде в «сердце Революции» – это бойкая торговля вразнос. На воротах больших торговых павильонов висели замки, но улицы были запружены продавцами обоего пола и всех возрастов. Нельзя было пройти и десяти шагов, чтобы не натолкнуться на какого-нибудь лотошника. Многие горожане раскладывали товары на пороге своего дома: это был их домашний скарб. Навстречу то и дело попадались озабоченные люди, толкающие перед собою тележки, доверху наваленные всяким тряпьём, обувью, головными уборами, посудой и антиквариатом. Очень много тряпья и рухляди.

Мария знала, что это отнюдь не признак благополучия. Когда начинают сбывать всё, что придётся, – значит, не хватает еды. Когда за позолоченную раму картины лотошник просит три су, а рядом в булочной батон стоит пять, следовательно, что-то не в порядке в этом королевстве. Цена на хлеб показательнее и красноречивее любых плакатов и афиш, всей этой показной бутафории. Горделивый кит Париж на поверку страдал расстройством пищеварения, нарушением обмена веществ, и на боках его уже проступала болезненная синюшность.

Впрочем, то было только начало. Ведь ещё стояло лето 93-го, а не зима 94-го, шёл только второй месяц господства Горы. Ещё не ввели карточки на хлеб; Париж ещё не вкусил настоящего голода, не знал «хвостов» – нескончаемых очередей за крупой, за яйцами, за мылом, за свечами, когда при лютой стуже очередь занимали с вечера и стояли всю ночь; ещё были открыты кофейни и рестораны; ещё не грянул финансовый кризис и не обесценились окончательно ассигнаты. Всё это было ещё впереди, и народ по-прежнему стекался в столицу, а не бежал из неё в деревню, где всегда можно хоть как-то прокормиться.

…На площади Равенства (бывшей площади Пале-Рояля) Марию едва не сшибла с ног проносящаяся мимо чёрная карета, которую сопровождал конный эскорт гвардейцев с саблями наголо. Подобное бывает только тогда, когда проезжает какая-то важная персона. Мария мельком увидела в окошке кареты чьё-то лицо, и оно показалось ей знакомым. Кажется, именно так на плакатах изображают Марата. «Вы знаете, кто это проехал?» – с тревогой спросила она торговцев зеленью, расположившихся перед рустованными колоннами Шато-д'О, но те в ответ пожали плечами. «Может, это кто-то из правительства?» – подсказала она. «Может быть… – отозвались торговцы с неохотой. – Здесь всякий раз кто-нибудь проезжает».