Убивец
Шрифт:
– - Прикажите ввести арестованного, -- сказал Проскуров, подымая глаза от листа бумаги, на котором он быстро писал форму допроса.
Безрылов кивнул только головой, и Евсеич бросился вон из избы.
Через минуту входная дверь отворилась, и в ней резко обрисовалась высокая фигура того самого мужчины, которого я видел с Костюшкой на перевозе задумчиво следящим за облаками.
Входя в комнату, он слегка запнулся за порог, оглядел то место; за которое задел, потом вышел на середину и остановился. Его походка была ровна и спокойна. Широкое лицо, с грубоватыми, но довольно правильными чертами, выражало полное равнодушие. Голубые глаза были несколько тусклы и неопределенно смотрели вперед, как будто не видя ближайших предметов. Волосы подстрижены в скобку. На новой ситцевой рубахе виднелись
Проскуров передал мне "форму" и, подвинув перо и чернильницу, приступил к обычному опросу.
– - Как зовут?
– - "Иван тридцати восьми лет".
– - Где имеете место жительства? :
– - Без приюту... в бродяжестве...
– - Скажите, Иван тридцати восьми лет, вами ли совершено сего числа убийство ямщика Федора Михайлова?
– - Так точно, ваше благородие, моя работа... Что уж, видимое дело...
– - Молодец!
– - одобрил бродягу Безрылов.
– - Что ж, ваше благородие, зачем чинить напрасную проволочку?.. Не отопрешься.
– - А по чьему научению или подговору?
– - продолжал следователь, когда первые ответы были записаны.
– - И откуда у вас те пятьдесят рублей тридцать две копейки, которые найдены при обыске?
Бродяга вскинул на него своими задумчивыми глазами.
– - Ну, уж это, -- ответил он, -- ты, ваше благородие, лучше оставь! Ты свое дело знаешь, -- ну, и я свое тоже знаю... Сам по себе работал, больше ничего... Я, да темная ночка, да тайга-матушка -- сам-третей!..
Безрылов крякнул и с наслаждением отхлебнул сразу полстакана, кидая на Проскурова насмешливый взгляд. Затем он опять уставился на бродягу, видимо любуясь его образцовою тюремною выправкой, как любуется служака-офицер на бравого солдата.
Проскуров оставался спокоен. Видно было, что он и не особенно рассчитывал на откровенность бродяги.
– - Ну, а не желаете ли сказать, -- продолжал он свой допрос, почему вы так зверски изрезали убитого вами Федора Михайлова? Вы имели против покойного личную вражду или ненависть?
Допрашиваемый смотрел на следователя с недоумением.
– - Пырнул я его ножиком раз и другой...
– - Более, кажись, не было... Свалился он...
– - Десятник, -- обратился Проскуров к крестьянину, -- возьмите свечу и посветите арестанту. А вы взгляните в ту комнату.
Бродяга все тою же ровною походкой подошел к двери и остановился. Крестьянин, взяв со стола одну свечу, вошел в соседнюю горницу.
Вдруг жиган вздрогнул и отшатнулся. Потом, взглянув с видимым усилием еще раз в том же направлении, он отошел к противоположной стене. Мы все следили за ним в сильнейшем волнении, которое как будто передавалось нам от этой мощной, но теперь сломленной и подавленной фигуры.
Он был бледен. Некоторое время он стоял, опустив голову и опершись плечом о стену. Потом он поднял голову и посмотрел на нас смутным и недоумевающим взглядом.
– - Ваше благородие... хрестьяне православные, -- заговорил он умоляющим тоном, -- не делал я этого... Верьте совести -- не делал!.. Со страху нешто, не помню... Да нет, не может этого быть...
Вдруг он оживился. Глаза его в первый раз сверкнули.
– - Ваше благородие, -- заговорил он решительно, подходя к столу, -пишите: Костюшка это сделал, -- Костинкин -- рваная -- ноздря!.. Он, беспременно он, подлец!.. Никто, как он, человека этак испакостил. Его дело... Все одно: товарищ, не товарищ-- знать не хочу!.. Пишите, ваше благородие!..
При этой неожиданной вспышке откровенности Проскуров быстро выхватил у меня перо и бумагу и приготовился записывать сам. Бродяга тяжело и как будто с усилием стал развертывать перед нами мрачную драму.
Он бежал из N-ского острога, где содержался за бродяжество, и некоторое время слонялся без дела, пока судьба не столкнула его, в одном "заведении", с Костюшкой и его товарищами. Тут в первый раз услышал он разговор про покойного Михалыча. "Убивец", мол, такой человек, его ничем не возьмешь: ни ножом, ни пулей, потому заколдован".
– - "Пустое дело, господа, -- я говорю: -- не может этого быть. Всякого человека железом возьмешь".
– - "А вы, спрашивают, кто такие будете, какого роду-племени?" -- "А это, говорю, дело мое. Острог -- мне батюшка, а тайга -- моя матушка. Тут и род, тут и племя, а что не люблю слушать, когда, например, пустяки этакие говорят... вот что!" Ну, слово за слово, разговорились, приняли они меня в компанию свою, полуштоф поставили, потом Костинкин и говорит: "Ежели вы, говорит, человек благонадежный, то не желаете ли с нами на фарт (Фарт -- по-сибирски -удача, дело, обещающее выгоду) итти?" -- "Пойду", говорю. "Ладно, мол, нам человек нужен. Днем ли, ночью ли, а уж в логу беспременно дело сделать надо, потому что капиталы повезет тут господин из города большие. Только смотри, говорит, не хвастаешь ли? Ежели с другим ямщиком господин этот поедет, сделаем дело, раздуваним честь честью... Ну, а ежели "убивец" опять повезет, -- мотри, убегешь".
– - "Не будет этого, говорю, чтоб я убег".
– - "Ну, ладно, мол: ежели имеешь в себе такой дух, то будешь счастливый человек, -- за "убивца" можешь себе награду получить большую!.."
– - Награду?
– - переспросил Проскуров.
– - От кого же?
– - Ты вот что, господин, -- сказал бродяга, -- ты слушай меня, пока я говорю, а спрашивать будешь после... Ну, признаться сказать, на первый-то раз убег я, испужался. Главная причина-- товарищи выдали. Идет на нас Михалыч, стыдно сказать, с кнутиком, а Костинкин с ружьем в первую голову убежал. Ну, подался и я, сробел... Да он же, подлец, потом первый на смех меня поднял. Язвительный он, Костинкин то есть. "Ладно, говорю, идем опять. Да смотри, Костюша, убегешь ежели, -- сам жив от меня не останешься!" -- Три дня мы в логу этом прожили, -- все его дожидались. На третий день проехал он под вечер: значит ночью ему назад ворочаться. Изготовились мы; слышим: едет тихонько на вершной. Выпалил Костинкин из ружья, пегашку свалил. Михалыч кинулся в кусты, как раз на меня... прямо... Стукнуло у меня сердце-то, признаться, да вижу -- все одно, мол: либо он, либо я!.. Изловчился, хвать его ножиком, да плохо. Схватил он меня за руку, нож вырвал, самого -- об земь. Силен был покойник. Подмял; гляжу -- пояс снимает, хочет вязать. А у меня за голенищем другой ножик в запасе. Добыл я его тихонько, повернулся да опять его... под ребро... Состонал он, повернул меня лицом кверху, наклонился, посмотрел в глаза... "А!
– - говорит, -- чуяло мое сердце!.. Ну, теперь ступай с богом, не тирань. Убил ты меня до смерти..." Встал я, гляжу: мается он... хотел было подняться, -- не смог. "Прости меня", -- говорю.
– "Ступай, отвечает, ступай себе... бог простит ли, а я прощаю..." Я ушел, и не подходил более, поверьте совести... Костинкин это, видно, после меня на него набросился...
Бродяга смолк и тяжело опустился на лавку. Проскуров быстро дописал. Было тихо.
– - Теперь, -- заговорил опять следователь, -- докончите ваше чистосердечное признание. Какой купец был с вами во время первого нападения и от чьего имени Костюшка обещал награду за убийство Федора Михайлова?
Безрылов разочарованно смотрел на ослабевшего бродягу. Но тот вдруг поднялся со скамьи и принял прежний равнодушно-рассеянный вид.
– - Будет!
– - сказал он твердо.
– - Боле не стану... Довольно!.. Про Костюшку-то все записали?.. Ну, и ладно, вперед не пакости он! Прикажите, ваше благородие, увести меня, более ничего не скажу.
– - Послушайте, Иван тридцати восьми лет, -- сказал следователь, -считаю нужным предупредить вас, что чем полнее будет ваше сознание, тем мягче отнесется к вам правосудие. Сообщников же ваших вы все равно не спасете.
Бродяга пожал плечами.
– - Это дело не наше. Мне все единственно. Очевидно, не было надежды добиться от него чего-либо еще. Его вывели.
IX. Ход
Предстоит допрос свидетелей.
Они столпились кучкой у задней стены. Серая толпа с угрюмыми лицами стояла, переминаясь, в тяжелом молчании. Впереди всех был Евсеич. Лицо его было красно, губы сжаты, лоб наморщен. Он кидал исподлобья довольно мрачные взгляды, останавливая их то на Безрылове, то на следователе. По всему было видно, что в этой толпе и в Евсеиче, ее представителе, созрело какое-то решение.