Убийца, мой приятель (сборник)
Шрифт:
– Эй, молодой, держи трубу, – сказал он.
Брэкстон повесил инструмент на шею и без возражений начал карабкаться на то же дерево, что и накануне вечером. Для ирландца это было детской забавой: он всегда славился своим умением лазить по деревьям, что может с готовностью засвидетельствовать ваш покорный слуга, видевший его двумя годами позже на фрегате «Гектор», когда Брэкстон, поспорив на бутылку вина, забрался в шторм на верхнюю брам-стеньгу. Вот и сейчас он легко добрался до вершины, поудобнее примостился на толстом суку в двухстах футах над землёй, где ветви и листва почти не закрывали обзора, снял с шеи подзорную трубу, навёл её на холм и начал обозревать его склоны дюйм за дюймом, не пропуская ни одного кустика или камешка. Целый час просидел он неподвижно и лишь на исходе второго счёл возможным прекратить наблюдение
– Ну что, там они? – спросил американец с жадным любопытством.
– Да, они там.
– Сколько их?
– Я видел пятерых, но могут быть и другие. Подожди немного, Билл, дай мне обдумать всё как следует.
Золотоискатель посмотрел на спутника с почтением во взоре, как бы признавая превосходство духа над тупой материей, ибо сам он был не слишком силён в логических комбинациях.
– Ты уж прости меня, парень, но тут я тебе не помощник, – произнёс он извиняющимся тоном. – У меня от всяких там планов и чертежей башка пухнуть начинает. Должно быть, образования малость не хватает. Мой папаша слыл самым твердолобым типом во всех Штатах. Судья Джефферс рассказывал, как мой старик однажды пытался лишить себя жизни. Он положил голову на рельсы аккурат в тот раз, когда по новой железке пустили первый состав из Вермонта. Потом его оштрафовали на сотню долларов за сошедший с рельсов паровоз, а сам он заработал такую головную боль, что ни с какого похмелья не получишь.
Брэкстон так глубоко погрузился в раздумье, что вряд ли расслышал толком этот семейный анекдот.
– Вот что, старина, – сказал он наконец, – садись-ка рядом со мной на пенёк да послушай, что я скажу. Ты ведь помнишь, Билл, что находишься здесь добровольно, – никто не заставлял тебя пускаться в погоню за бандитами. Другое дело я – я занимаюсь этим делом по велению долга. Твоё имя известно всем в колонии; ты прославился ещё в то время, когда я пачкал пелёнки. А теперь к делу, Билл. Я хочу попросить тебя об одном большом одолжении. Если мы с тобой вдвоём возьмём тех негодяев, для тебя это будет всего лишь очередным эпизодом в длинной череде твоих подвигов. Но ведь никто не знает рядового полицейского Джека Брэкстона, поэтому вряд ли кому придёт в голову воздать должное ему. А я твёрдо решил сделать себе имя. Раз уж мы решили брать их врасплох после наступления сумерек, один решительный человек справится с этим с тем же успехом, что и двое, а то и легче, поскольку одному проще остаться незамеченным. Короче говоря, Билл, я прошу тебя остаться с лошадьми и позволить мне взять их всех в одиночку.
Чикаго Билл вскочил с места с негодующим возгласом на устах и заметался взад-вперёд перед поваленным деревом, на котором продолжал сидеть молодой Брэкстон. Спустя некоторое время американцу удалось овладеть собой, и он опустился на прежнее место рядом с компаньоном.
– Ничего не выйдет, парень, – сказал он, кладя руку на плечо Брэкстона. – Они сожрут тебя вместе с потрохами!
– Только не эти, – возразил полицейский. – Я возьму оба револьвера – твой и свой, – так что подавятся!
– Я потеряю репутацию, – грустно произнёс Билл.
– Твоя репутация выше любых клеветнических измышлений. С этой стороны тебе ничего не грозит, так что ты можешь позволить себе дать мне шанс.
Билл закрыл лицо руками и глубоко задумался.
– Ладно, парень, – проговорил он со вздохом, – я согласен приглядеть за лошадками.
Брэкстон с радостью затряс руку спутника.
– Не многие на твоём месте согласились бы на такое, Билл. Ты – настоящий друг. Ну а теперь давай думать, как протянуть день, старина. До вечера придётся залечь и не высовываться. Я начну не раньше чем через час после заката, так что времени у нас уйма.
День тянулся медленно. Полицейский лежал во мху меж корней гигантского эвкалипта и о чём-то размышлял. Раз или два до ушей его донёсся – или это ему почудилось – приглушённый грудной смешок и звонкий шлепок по ляжке, которым старатель обычно выражал веселье, однако брошенный в сторону Чикаго Билла взгляд натыкался на серьёзное, если не сказать похоронное выражение лица последнего, что начисто отметало любое подозрение. Скудный обед и такой же ужин были съедены с хорошим настроением и прекрасным аппетитом. По мере приближения назначенного часа прежнее безразличие уступило место деловитой,
– Давай прощаться, старина, – сказал Брэкстон. – Карабин я брать не стану – он мне только помешает. Не знаю даже, как мне тебя благодарить за то, что ты даёшь мне этот шанс. Если даже они прикончат меня, я знаю, Билл, что ты не дашь им уйти и расскажешь потом, что я принял смерть, как подобает мужчине. Друзей у меня нет, писем писать некому, завещать тоже нечего, разве что вот эту драную колоду. Возьми их себе, Билл, – в пятьдесят первом году они были совсем новыми. Если утром увидишь дым над холмом, значит всё в порядке и можно вести лошадей. Если нет – поезжай к Поваленным Соснам, где у нас назначена встреча. Скачи туда днём и ночью, Билл, только доберись до инспектора Бертона и скажи ему, что знаешь, где скрываются каторжники. Ещё скажи ему, что рядовой Брэкстон погиб и просил передать следующее: если инспектор не приведёт своих людей сюда, то Брэкстон встанет из могилы и поведёт их сам. Так и скажи, Билл. А теперь – прощай!
Покой и тишина воцарились в лесу. Лишь журчание ручья, невидимо струящего свои воды среди высоких трав, да кваканье древесных лягушек изредка нарушали ночное безмолвие. Внезапно в вышине пышных крон раздался резкий, пронзительный крик проснувшейся сойки, немедленно подхваченный её разбуженными товарками, застрекотала сорока, метнулся обратно в нору насторожившийся вомбат. Что-то потревожило обитателей леса, хотя на первый взгляд всё вокруг выглядело так же мирно, как прежде. Случись, однако, наблюдателю каким-то чудом оказаться в сорочьем гнезде и бросить взгляд вниз с высоты, он мог бы заметить чьё-то гибкое тело, по-змеиному скользящее в траве, и даже, может быть, увидеть бледное решительное лицо и слабый отблеск ручного компаса, стрелка которого указывала на северо-восток.
То была долгая и трудная ночь для рядового конной полиции Брэкстона. В любую секунду он рисковал наткнуться на часового банды, поэтому каждый шаг требовал расчёта и внимания. Но ирландец был отличным следопытом, и ни один сучок не хрустнул под его телом, когда он подползал к цели. Однажды путь ему преградило болото, и пришлось делать большой крюк. Потом он очутился в самой гуще непроходимого терновника и снова был вынужден менять направление. Здесь, в глубине лесной чащи, царил непроглядный мрак. Поднимающиеся от влажной почвы испарения образовывали густой туман с неприятным, гнилостным запахом. Какие-то мелкие существа копошились вокруг него. Бушмейстер пересёк ему путь прямо перед носом, а когда он замер, сжавшись в комок, чтобы не привлечь внимания змеи, холодное, скользкое тело какой-то ящерицы переползло через его голую руку. Брэкстон почти не обращал внимания на такие встречи, поглощённый мыслями о предстоящей схватке с рептилиями в человечьем облике. Он упрямо продвигался вперёд, не позволяя себе отвлекаться. Какой-то зверь увязался следом; его тяжёлое тело с хрустом продиралось сквозь подлесок, но, когда Брэкстон остановился и прислушался, шум тотчас прекратился, и он снова продолжил свой путь.
Настоящие трудности начались позже, когда он вплотную подобрался к основанию замеченного накануне с дерева холма. Он представлял собой почти правильный усечённый конус и отличался необыкновенной крутизной. Склоны холма были сплошь усеяны осыпями мелких камней, но попадались и более крупные валуны. Один неверный шаг мог вызвать камнепад и предупредить преступников. Полицейский снял высокие кожаные сапоги, закатал до колен штаны и только тогда начал осторожно карабкаться вверх, пользуясь для прикрытия любой неровностью почвы, любым крупным обломком камня.