Убийца (Выродок)

Дар Фредерик

Сами понимаете, к тому моменту, когда Эмма пришла забирать машину, я от подобных размышлений уже раскалился добела.

Она была одна. Я услышал, как она приближается: ее каблуки щелкали о бетонные плиты набережной. Она открыла переднюю дверцу, села за руль и захлопнула дверь за собой. Ее точеные руки нашли замок зажигания сразу, не ощупывая. Машина реагировала на малейшее нажатие педали. Она рвалась вперед, как корабль по тихой воде: беззвучно, без единого рывка…

Я затаил

дыхание и с небывалой осторожностью вынул из кожаного чехла нож. Держа его в руке, я был уже другим человеком, а именно — тем, кого она из меня сделала.

Я стал сильным, резким, мощным.

Я почувствовал, что мы съезжаем с набережной и поворачиваем на узкую боковую улицу. Машина ехала не спеша. Высовываться мне было еще рано.

Начни я действовать прямо здесь — Эмма, чего доброго, затрепыхается и всполошит народ. За этим дело не станет: в такое время провансальцы еще не спят. Они лазят по своим городишкам и нюхают вечерний бриз. И правильно делают: он того стоит…

Наконец Эмма нажала на газ, и в окнах завыл встречный ветер.

Тогда я принял более естественную позу. Я двигался, стараясь не делать шума, но она почувствовала за спиной чужое присутствие. Я услышал, как она пробормотала «но…», затем сняла ногу с педали.

Мы находились на темном проспекте с двумя рядами деревьев. Можно было приступать.

— Ты, пожалуй, притормози, Эмма, — сказал я, блеснув ножом в лунном свете.

Она повела себя очень прилично, очень достойно. Машина плавно остановилась у обочины. Несколько мгновений мы сидели, туповато и немного смущенно уставившись друг на друга.

Справа поблескивало под луной море: ночная синева и серебро — прямо картинка для комнаты горничной, только живая. Даром что в этих местах жил сам Пикассо — живая природа неповторима и незаменима.

— Ну? — сказала Эмма.

Она уже успела взять себя в руки. Она уже полностью владела собой. Ее фиалковый взгляд протыкал мою шкуру насквозь. Я видел ее руки на руле: ни один пальчик не шевелился. Ее руки словно лежали на бархатной подушке, напоминая гипсовые или восковые слепки. Я невольно залюбовался ими.

Поскольку я, онемев от наскочившей эмоции, не отвечал, она с удесятеренной решительностью повторила:

— Ну?

— Ну, — сказал я наконец, радуясь, что голос мой звучит твердо, — я, как видишь, приехал тебя навестить.

Она покосилась на блестящее лезвие ножа.

— Интересная у тебя манера навещать.

— Не обессудь, — проворчал я. — Твоя манера прощаться требует достойного ответа.

Она пару раз хлопнула ресницами: мой удар достиг цели.

— Ты, я вижу, на меня в обиде…

— А ты как думаешь, моя прелесть? Мне

ведь все шишки достались.

Между нами снова холодной рекой потекло молчание. Я раздумывал, как начать. Она размышляла, как отвертеться.

— Я знаю, милый, — прошептала она, — ты считаешь меня стервой.

«Милый»! Она называет меня милым! Ничего себе, наглость! Я тут же обрел прежнюю уверенность убийцы. Я вспомнил, что у меня в руках перо, и четко представлял себе, как в случае чего пущу его в ход.

— Только не надо! — бросил я.

— Что?

— Тебе субтитры написать, или как?

Она пожала плечами.

— Конечно, все свидетельствует не в мою пользу…

Тут я здорово разозлился. Она снова пыталась меня одурачить — и это после всего, что произошло! Видно, она меня совсем за дурака принимала.

Свободной рукой я залепил ей в рожу и в полумраке увидел, как на глазах у нее заблестели слезы.

— Я ни в чем не виновата! — несмотря на это, продолжала она. — Я стала жертвой обстоятельств…

Новая оплеуха заставила ее заткнуться.

— Тихо, — сказал я. — Говорить буду я. Знаешь, девочка, ты мне лихо перетряхнула жизнь. Благодаря твоим соблазнительским номерам я свернул на тропинку, которой не ждал. Эти несколько месяцев в тюрьме заставили меня хорошенько подумать, и я, представь, выбрал для себя лучшую философию, какая только бывает: философию приятия. Вместо того чтобы хныкать, я все принимаю, а потом — использую… Я замолчал. Она слушала подобострастно, с тем боязливым и встревоженным видом, который я впервые заметил за ней на суде и который делал ее совершенно другим человеком.

— Эпилог тут ни к чему. Знай только, что я умею проигрывать… ну, умею на свой манер. Ты хорошая актриса. Восхищаюсь и снимаю шляпу. Но, как ты, может быть, заметила в зале заседаний, я тоже могу работать тыквой, когда меня суют в дерьмо… Я в последнее время немало размышлял, извини, что повторяюсь.

— Я знаю.

Она и это знала — она всегда все знала. К тому же за меня красноречиво говорила моя физиономия. Мой моральный дух уже выплыл на поверхность, как всплывает со дна озера дохлая собака.

— Я одурачил легавых один раз — в тот день, когда мы познакомились. Мне это удалось и во второй раз, когда я в последний момент остановил свой процесс. И в третий — когда дал деру из больницы… Ты читала газеты?

— Конечно.

— И тебе не пришло в голову, что я могу направиться к тебе?

— Честно говоря, нет. Я предупредила консьержку, чтоб никому не давала моего адреса, и потом…

— И потом, ты думала, что я не смогу долго водить полицию за нос, верно?