Убийство на Аппиевой дороге
Шрифт:
– Но кто же тогда? Единственный, кроме Милона, про кого ты расспрашивал…
– Марк Антоний.
Послышался скрип отворяемой двери.
– Может, сегодня мы всё узнаем, - шепнул Эко. Я повалился на пол, обхватив живот руками.
Последовало ставшее уже ритуалом разглядывание содержимого отхожего ведра, щедро сдобренного кровью. Наши тюремщики – а на этот раз заявились оба – пристально вглядывались в него – ни дать ни взять, авгуры, изучающие внутренности жертвенной курицы.
– Твой отец неважно выглядит, - сказал Эко тот, кто обычно не заходил.
– Что, дошло? –
Голос его дрожал, и даже не от притворной ярости, а от возбуждения - как струна, когда её тронешь. Я сам с трудом заставлял себя лежать неподвижно. Долгожданный миг настал, и во мне самом пробудилась ярость, которую я подавлял все эти долгие дни в темноте. Теперь она поднялась жаркой волной. Сейчас я смогу наконец дать ей выход.
– Нам лучше забрать его отсюда. – Тот, кто обычно оставался снаружи, нагнулся и отомкнул цепь, удерживавшую крышку люка. Вдвоём тюремщики подняли железную крышку и с тяжёлым стуком уронили её на металлическую решётку.
Дверь нашей тюрьмы была открыта.
– Он не может подняться. – Эко беспомощно суетился вокруг меня.
– Ну и как мы его отсюда вытащим? – с сердцем спросил тот, кто приходил каждый день.
– Помоги своему отцу подняться, - сказал другой, который явно был за старшего. – Как хочешь, но подними его на ноги. Вот так. Подведи его сюда. Пусть поднимет руки, мы вытащим его. Да подними ты ему руки, если он не может их поднять. В конце концов, жив он ещё или нет?
Величайшая ошибка полководца – и с этим согласились бы и Помпей, и Цезарь – недооценить противника. Моё поведение за последние дни заставило наших тюремщиков поверить, что я слаб, болен и вообще еле жив. Они ухватили меня за руки, не ожидая сопротивления. Они готовились поднимать безвольное тело обессиленного больного.
Вместо этого я потянул их вниз со всей силой, на какую был способен. Стоявший тут же Эко схватил их за руки повыше локтей и рванул, норовя столкнуть головами.
То был миг, когда всё могло погибнуть. Наши тюремщики могли удержаться на ногах и вырваться – и я шлёпнулся бы на спину. А они поспешили бы опустить железную крышку и замкнуть цепь, выбранили бы нас, потом посмеялись бы над нами, и мы остались бы в ненавистной яме – спать среди крыс, терзаться страхом за родных, колотить в бессильной ярости кулаками по стенам...
Но случилось совсем другое.
Глухой стук, глуше, чем от удара двух камней, но не такой глухой, как от столкновения полых тыкв - сладчайший из тех, которых мне довелось услышать за всю свою жизнь!
Дальше всё произошло очень быстро. Тот, кто приходил каждый день, свалился в яму головой вниз. Я тотчас же навалился на него всей тяжестью. Палочка, которой Эко царапал на стене отметки, была у меня в руках. Последние дни мы терпеливо затачивали её об камни, смачивая водой из ведра, и нам удалось заострить конец не хуже кинжала. Ею-то я и ударил упавшего в спину, как ножом, и уже замахнулся для второго удара, когда до меня дошло, что это ни к чему. Упавший был мёртв. При падении он сломал себе шею.
Я поднял голову и увидел, что в яме больше никого нет. Эко уже успел выкарабкаться. До меня доносились звуки борьбы.
Взяв в зубы импровизированный кинжал, чувствуя
Эко и второй сторож, сцепившись, катались по полу конюшни. Сторож был заметно крупнее и наверняка сильнее; но моего сына обуревала та же ярость, что и меня, удесятеряя его силы. Подняв деревянный кинжал, я бросился к ним, и успел мельком заметить кровавую ссадину у сторожа на любу, прежде чем ударил его остриём в шею. Он издал отчаянный крик, вырвался и, вскочив на ноги, бросился к дверям, зажимая рану. Кровь сочилась у него между пальцами. Мы с Эко кинулись следом.
После многих дней пребывания в полутёмной яме дневной свет ослепил нас. Я был готов к новой схватке, но оказалось, что сражаться не с кем. Мы с Эко стояли одни в дверях заброшенной конюшни, а перед нами был заросший сорняками двор, окаймлённый деревьями.
– Второй там, в яме! – выкрикнул Эко. Он снова вбежал в конюшню, один поднял крышку люка и со стуком захлопнул её. – Посмотрим, как тебе здесь понравится! Сейчас ты скажешь нам, на кого ты работаешь, свинячье отродье!
Я тоже шагнул внутрь, чувствуя, как к недавнему возбуждению примешалась внезапная усталость.
– Нам лучше убраться отсюда, Эко, да побыстрее. Кто знает, куда побежал тот, другой. Он может привести подмогу.
– Но, папа…
– Эко, этот в яме мёртв.
– Нет! – Эко вгляделся в полумрак сквозь прутья решётки. Человек лежал, неправдоподобно вывернув голову. Всё же Эко упорно не желал смириться с тем, что противник мёртв, пока не увидел, как через голову упавшего пробежала крыса.
– Это ты его, папа?
– Нет, Эко. Он сломал себе шею, когда упал. Всё случилось в один миг.
– Жаль, - отозвался Эко, глядя на него сверху. – Слишком легко отделался.
Я покачал головой, не соглашаясь. В конце концов, покойный за всё время не проявил по отношению к нам ни малейшей жестокости. Многие ли на его месте, получив безграничную власть теми, кто богаче и выше по положению, вели бы себя так же? В сущности, он вообще был нашим слугой, приносившим нам еду и выносившим за нами ночную посудину. Не он был нашим врагам.
Рассудительность моя была дурным знаком. Это значило, что порыв прошёл, и гнев стал угасать. Окровавленная заострённая палочка в моей руке вызвала отвращение, хотелось отбросить её прочь. Миг освобождения, которого мы так жаждали и ждали, настал и миновал. Новые противники могут застать меня неспособным противостоять им. Хотя нам и удалось вырваться на свободу, но опасности только начинались.
Глава 24
Итак, мы вырвались на свободу. Без гроша, обратиться за помощью не к кому; всё, что при нас было – дневная порция хлеба, которую принесли нам тюремщики в то утро. Вдобавок мы совершенно не знали, где находимся.