Убийство по-китайски
Шрифт:
Я же так и стоял столбом на церковном дворе, сбитый с толку и полностью потерявшийся. Мне было грустно и обидно. Особенно обидным показалось тогда поведение Бориса. Действительно, ничего мне не говорит, не советуется. Ведет совершенно в одиночку общий наш благотворительный проект. Я отбросил тот факт, что сам напрочь о нем позабыл, и мне уже казалось, что Борис чуть ли не специально все подстроил, чтобы я не пришел вовремя. Кроме того, он подмял под себя и переговоры в монастыре, и прочие хозяйственные и организаторские вопросы. Но главное, меня страшно обидела вот эта деловитость Самуловича. Куда он убежал? Что у него за дела без меня? Нет бы остаться, обсудить и наш провал, и дело Трушникова… а ведь он еще и приглашает меня к моему собственному дяде! Все раздражение вчерашнего вечера вернулось. Я нервно топтался за оградой у церкви, с неприязнью смотрел на нищий рынок, на убогие лавчонки, на грязных тощих детей, что сновали среди торгующих и не пришли на наши дармовые каши. Я заметил, что на меня тоже косятся, кто с усмешкой, кто с недовольством, а больше с удивлением. И уже было решил я двинуть в сторону дома, как вдруг снова увидел Антипку. Он появился откуда-то сбоку, пробежал через площадь и нырнул в «Знахаря». Решение ко мне пришло мгновенно. Я поднял воротник и побежал по краю площади, стараясь подобраться поближе к трактиру, но остаться незаметным. Надо сказать, что с первым получилось лучше, чем со вторым. Слишком инородной здешним местам была моя фигура в клетчатом швейцарском пледе и дорогой шерстяной шляпе. Торговки рвали горло, пытаясь зазвать меня поближе к своим лоткам, нищие стекались со всех сторон. Я отбивался, проклиная все. На мое счастье, из трактира долго никто не появлялся, и к тому моменту, когда оттуда, как я и ожидал, вышел Иван Федорович, мне почти удалось отбиться от толпы сопровождающих. Иван же Федорович сунул какие-то медяки Антипке и быстро зашагал в сторону Подольской улицы, очевидно, направляясь в более чистые кварталы ближе к центру. Я заспешил за ним, стараясь держаться на некотором расстоянии. Мы быстро шли вдоль домов по уже более широкой и чистой Подольской. Рядом по выложенной булыжником мостовой ехали в гору телеги. В основном это были водовозы, спешащие к центру города с водой из источников. Мой объект шел не оглядываясь, чем меня очень обязал, поскольку прятаться на абсолютно прямой улице было негде. Мы прошли порядочно и уже почти на подходе к Дворянской притормозили. Иван Федорович вынул из кармашка часы, сверился с ними и зашел в большой трактир «Орел». Я знал это место и очень обрадовался. Огромное полуподвальное слабоосвещенное помещение с большим количеством массивных колонн и отгороженными уголками давало неплохие шансы остаться незамеченным. Я подождал на улице минут пять и вошел внутрь. Как я и предполагал, Федоров уже скрылся в одном из кабинетов. Я сел в углу у входа, заказал чай с бубликами и стал ждать. Ждал я недолго. Открылась дверь, и я поперхнулся – на пороге появился господин Ли вместе со своим слугой. Они что-то сказали половому, и тот сопроводил их за занавеску в кабинет, где, я уверен, как раз и поместился Иван Федорович. Я был крайне удивлен не столько фактом самой встречи, сколько тем, что ее явно пытались сохранить в секрете. Я сидел и рассуждал над тем, не стоит ли мне попытаться перебраться поближе и подслушать разговор в кабинете (хотя, что бы я там смог понять, если говорили наверняка по-китайски). Неожиданно снова отворилась входная дверь, и на пороге появился пристав, городовые и Выжлов. Я передвинул стул так, чтобы полностью скрыться в спасительной тени, и во все глаза наблюдал за происходящим. Выжлов же сделал знак, вызывая хозяина, перебросился с ним несколькими словами и в сопровождении городовых двинулся прямо в тот самый кабинет, который и меня так живо интересовал. Трактир затих, из кабинета донеслись несколько неразборчивых коротких фраз, раздался звук отодвигаемых стульев, и через минуту к выходу уже вели Ивана Федоровича. Надо сказать, что он не сопротивлялся, шел сам и только, проходя мимо судебного следователя, сказал что-то едкое, отчего Выжлов скривился. Пристав в это время задал несколько вопросов китайцам, записал ответы в книжечку и дал им разрешение уйти. Те долго кланялись и что-то благодарно бормотали, но в конце концов подхватили свои вещи, расплатились по счету и отбыли восвояси. Пристав протопал на улицу, и Выжлов остался в трактире один.
Он что-то обсуждал с хозяином и половым, и я уже прикидывал, как и когда половчее убраться, как вдруг увидел, что половой указывает в мою сторону. Выжлов удивленно приподнял брови и медленно пошел к моему столу. Понимая, что остаться незамеченным не получилось, я встал и раскланялся.
– Ба, вот так встреча, – удивился следователь. – Не ожидал вас тут увидеть. Мне говорят, кто-то следил за господином Федоровым, так я сразу и не понял кто. А впрочем, что я удивляюсь! Кому и быть, как не вам. А что же вы один? Где командор вашей группы? О, вижу, обиделись. Однако ж вам придется согласиться, что в вашей группе первую скрипку ведете не вы.
Я кивнул, мы сели за стол и попросили еще чаю.
– А знаете что, – неожиданно продолжил Петр Николаевич, – давайте объединимся, но только я и вы, а? Мысли у нас с вами сходятся – не зря мы тут встретились. А и выгода будет обоюдная. Нет, вы не отказывайтесь сразу. Вы послушайте. Сперва про свою выгоду расскажу. Честно, без утайки. Если один разденется и другому не так совестно обнажиться, n’est-ce pas? Так вот. Мне это дело завершить победой нужно. Это вы и без меня понимаете. Так как дров я наломал с Дмитрием Васильевичем порядочно, то теперь, чтобы впечатление загладить, мне нужна яркая виктория. Такая, о которой сам губернатор куда нужно доложит. Вот этот пункт прошу особо отметить. Если дядя ваш по итогам всего в кулуарах станет рассказывать, что дело, дескать, раскрылось третьими лицами, а судебный следователь, так сказать, уже факт зафиксировал, или даже мягче, если будет говорить, что мне просто огромную помощь-де оказали, меня такая виктория не спасет. Мне блеск нужен и безоговорочное признание именно моей роли. Понимаете?
Я пожал плечами.
– Раскрою вам еще секрет. У меня протекция наметилась в Москву. В шаге от Петербурга буду, это ясно. Для меня этот шаг важен. Мне шанс спугнуть нельзя. И шум, что Трушников поднять может, мне надо перебить результатом.
– Хорошо, с вами понятно. Но что же я могу?
– А вот тут и есть наша завязочка. Если вы ко мне примкнете в расследовании – а я вижу, вас это дело заинтересовало, в вас азарт проснулся, – так вот, если вы со мной пойдете, то, во-первых, у вас и возможностей будет поболее. Все-таки у меня и полиция в подчинении, и филеры есть, и осведомители. Да и вообще, за мной система. Во-вторых, мы будем абсолютно на равной ноге, обещаю. Я вас ценю, и ум ваш ниже своего не ставлю. Да, говорю прямо то, что вы думаете, но себе, может, еще не формулируете. Ваш друг – не исключено, что и человек хороший, но высокомерный, как все люди излишнего ума. Он к кооперации не способен, да и не нужна ему кооперация. Он и наверх в одиночку восходит, и наверху один сидит. А вот я, ежели пробьюсь, с собой своих друзей талантливых тянуть стану. И ничего, если кто из моих протеже меня же и обойдет. Оно даже и лучше. Он меня в критический момент прикроет, как я его в свое время прикрывал.
– И вы предлагаете мне составить часть вашей клиентелы?
– Да, и совершенно на равных! Вы по коммерческой и фискальной части, я – по юридической. Такие связи дорого будут стоить. И сразу поясню, сейчас для меня какой резон. Если вы ко мне примкнете, то расследование друга вашего само собой завершится. Поскольку держится только на разрешении дядюшки вашего да вашем интересе. А кроме того, мы тут же снимем все ограничения с докторской деятельности Бориса Михайловича. Со всеми необходимыми извинениями. Выйдет ему тоже прямая выгода. Он ведь только и мечтает к своим трупам да пробиркам вернуться. Так что решайтесь! А думаем мы с вами в одном направлении, раз за Иваном Федоровичем вместе наблюдали. И чтобы свою искренность вам показать, открою, что я нашел. Это уже вовсе не первые приватные переговоры нашего подозреваемого с китайцами. И главное, все переговоры он старался держать в тайне. Если б не это, я, может, и не заинтересовался бы. Подумаешь, представитель семьи с кредиторами встречается. Обычное дело, как думаете? Пусть он и не глава семьи, пусть сейчас и вообще неясно, что с предприятием будет, но резон в переговорах есть. Однако, повторюсь, не в тайных. Второе, и тут, сознаю, ваша помощь бы не помешала, обнаружили мы у Ивана Федоровича небольшой собственный капитал и собственную, можно сказать, торговлишку. Хорошо было бы понять, откуда на нее деньги взялись. Нет ли там, действительно, того, о чем Александр Васильевич в запале говорил. Воровства или мошенничества какого. А то, что обида у господина Федорова на Василия Кирилловича была – это уж абсолютно ясно. По одному его положению в обществе ясно. А вы знаете, – неожиданно усмехнулся он, – что его мальчиком в Москву на открытие магазина возили и, переодев в китайское платье, заставляли покупателей зазывать? Тогда китайцы еще москвичам в новинку были. Так на него глазеть ходили. Сomment vous l’aimer? [31] И такого в жизни было много! Вот вам и резон, вот вам и характер. Засим откланяюсь. Ответа не требую, но жду. Подумайте.
31
Как вам это понравится? (Фр.)
Он встал, я пожал протянутую руку и остался размышлять над своим чаем.
23
До вечера я слонялся по городу почти без всякой цели. Пишу «почти», потому как подсознательно, скорее всего, цель я себе все-таки ставил, не зря же крутил круги у дома Трушниковых: возле монастыря, в общественном сквере, даже обедать сел в том самом кафе-ресторане, где так, казалось, давно пересекся в первый раз с Дмитрием Васильевичем. Вообще, если вы решили, что я был влюблен в Ольгу Михайловну, то вы не правы. Конечно, тогда я не мог точно понять себя, но сейчас, прожив жизнь, ясно вижу, что то была не любовь и не влюбленность, но чувство совершенно иное. Точнее всего можно сказать, что эта женщина одновременно восхищала и интриговала меня до чрезвычайности. Восхищала прежде всего своей красотой. Здесь, если уж я стал разбирать такую тонкую материю, надо сказать, что и в чертах лица – вполне классических – крылась и некая загадка. То ли необычный излом бровей, то ли форма глаз тому причиной, но, если Ольга Михайловна глядела на вас прямо и долго, начинало казаться, что она ищет ответа на какой-то мучительный вопрос. Хочет определить в вас какую-то разгадку или опору и при этом заранее уверена в полной своей неудаче. Был в этом какой-то надрыв, который сильно контрастировал с общим впечатлением от ее фигуры – округлой, абсолютно соразмерной, с плавными мягкими движениями. Такое же противоречие видел я и в ее характере и проявлении ее натуры в целом. С одной стороны, и это отмечал и Самулович, была она человеком хорошего образования, с тонким вкусом и ясным умом, в то же время ее почти простонародная вера, весь образ жизни – закрытый, подчиненный тирану – все противоречило и вкусу, и рассудку. Но более всего интриговало то, что и высказать явно было невозможно – чему не было признаков. Дело в том, что естественное притяжение, которое создает каждая красивая женщина, здесь было дополнено чем-то таким в поведении, в самом облике, а может, в каком-то общем личностном воздействии, что заставляло любого держаться на расстоянии. Эти противоречия меня страшно занимали и волновали. Пробуждали желание видеть Ольгу Михайловну, разговаривать с ней и в то же время внушали робость свыше той, что, пожалуй, любой молодой человек испытывает рядом с красивой женщиной.
Итак, я проходил вокруг дома Трушниковых почти весь день. Дважды видел я Александра, один раз Дмитрия. Ольгу же Михайловну не видел ни разу. Впрочем, не могу сказать, что думал я исключительно о ней. Большей частью, как ни странно, размышлял я над нашими с Борисом отношениями, над предложением Выжлова и над всей той кашей, что заварилась, да никак не расхлебается.
Касательно дела, хоть и следил я за Иваном Федоровичем, и видел его арест, а все определенного мнения у меня по нему не сложилось. Хотя… то мое отравление. Стоило мне о нем подумать, как тут же вспоминал я и разговор в конторе, и требование Ивана Федоровича оставить дело. Вроде все сходится, но… Что же касается наших с Борисом отношений, то я решил предложение Выжлова проигнорировать (оно, честно сказать, было мне неприятно, неприятно тем, что Петр Николаевич полагал, будто я могу предать друга). Самуловичу же я решил закатить решительное объяснение. Однако жизнь смешала мои грозные планы.
Когда я вечером вошел в гостиную дяди, Самулович уже был там. Кроме того, за круглым чайным столиком сидели все меценаты нашего столь печально начавшегося предприятия. Позор наш был всем известен, и в таких, доложу вам, деталях, что не приходилось сомневаться – за нами следили самым внимательным образом. Было известно решительно все: и общая неудача, и безумные слухи, пущенные по Чертову концу, и мое позорное опоздание, и даже наша неожиданная встреча с Иваном Федоровичем – все было подвергнуто беспристрастному анализу. Я то мучился от стыда, выслушивая неторопливые рассуждения дяди и Белоноговой или пространные аллегории настоятеля, то клокотал от возмущения, краснел и несколько раз был даже близок к тому, чтобы вспылить – подумайте сами, кто дал право столь беззастенчиво за нами следить и так неделикатно разбирать наши малейшие ошибки! Но в обоих случаях меня останавливал вид Самуловича, который всю экзекуцию принял совершенно спокойно, с выражением крайней заинтересованности на круглом лице, в нужных местах кивал и даже вроде как совершенно искренне улыбался, когда действия и помыслы наши выставлялись в несколько комическом свете. Наконец разбор подошел к концу. Я решил немедленно уйти и придумывал наиболее эффектную фразу, чтобы завершить тягостный вечер. Самулович же, к моему удивлению, повозился в кресле, устраиваясь удобнее, как-то даже радостно потер руки и спросил:
– И что же нам теперь следует предпринять, как вы считаете? Противиться столь глупым сплетням будет нелегко именно в силу абсурдности обвинения.
Я был поражен – какое продолжение? о чем вообще можно теперь говорить? Однако остальные будто только и ждали подобного разворота. Выяснилось, что с самого начала в наше предприятие верили не особо, однако не отговаривали, «чтобы мы сами убедились и потом были готовы выслушать». Мы убедились и были готовы. И тогда нам предложили присоединиться к благотворительному проекту, который уж несколько лет проводили наши меценаты. Оказывается, при Успенском монастыре и под опекой губернатора открыто прибежище для бесприютных детей. Помимо того, там же на особом положении содержится воспитательный дом для детей обедневших родителей. Оба учреждения нацелены на воспитание нравственных и полезных членов общества, но второе призвано еще и дать самое широкое образование. Вот с этим начинанием нас и просили помочь.
– Вы, Борис Михайлович, – пояснил дядя, – возьметесь, на добровольных началах, несколько раз в месяц навещать монастырь и оказывать по необходимости врачебную помощь. На тебе же, Аркадий, разбор бухгалтерии. Сестра Агриппина, которая сейчас занимается денежными вопросами, хотя и, разумеется, абсолютно честна и старательна, но наладить учет никак не в состоянии. Меж тем средства там немалые. Особенно после крупного недавнего пожертвования от Дмитрия Васильевича. Да-да, – повторил дядя, видя наше недоумение, – он, еще будучи под следствием, отписал огромную сумму на поддержание приюта. Так что вам обоим будет чем заняться. Вот такое наше решение, господа.