Убийство под аккомпанемент
Шрифт:
— Адресованное Фелиситэ.
— А, — протянул Мэнкс, — то письмо.
Он повернулся. В руке у него была пачка сигарет и, протягивая ее, он направился к ней. Она покачала головой, и он твердой рукой поднес спичку к своей сигарете.
— Как вышло, что ты его увидела?
— Оно было потеряно. Оно… я… да какая разница? Все и так совершенно ясно. Нам нужно продолжать?
— Не понимаю, почему это открытие вдохновило тебя на спринтерский забег.
— Думаю, я сама себя не понимаю.
— Что ты делала вчера ночью? — внезапно спросил он. — Куда ты ходила после того, как мы вернулись на Дьюкс-Гейт? Почему ты объявилась с Аллейном? Чем ты занималась?
Невозможно было объяснить, что Фелиситэ потеряла письмо, он разом тогда бы обнаружил, что Аллейн его читал, и хуже того, это неизбежно заставило бы ее признать, возможно даже, обсуждать его новые отношения с Фелиситэ. «Он может, — думала Карлайл, — прямиком мне сказать, что влюблен в Фэ, а мне не под силу сейчас брать такой барьер».
Поэтому она сказала:
— Не важно, чем я занималась. Я не могу тебе рассказать. В каком-то смысле это было бы нарушением доверия.
— Это как-то связано с НФД? — резко спросил Мэнкс и после паузы добавил: — Ты никому о своем открытии не рассказала?
Старшему инспектору Аллейну она ничего не говорила. Он сам узнал. Поэтому на со страдальческим видом тряхнула головой.
Он стоял над ней, нависая.
— Ты никому не должна говорить, Лайл. Это очень важно. Ты ведь понимаешь, как это важно, правда?
Разрозненные фразы неописуемой насмешливости пронеслись у нее в голове при одном только воспоминании о той тошнотворной колонке.
— Тебе незачем ничего мне объяснять, — сказала она, отводя взгляд от его проницательных глаз и насупленных бровей, а потом у нее вдруг вырвалось: — Это такая дрянь, Нед. Сам журнал. Это как если бы одна из наших повестей превратилась в слезливое месиво. Как ты мог!
— С моими статьями порядок, — сказал он, помолчав. — Так в этом дело, да? Вот как, ты пуристка?
Сжав руки, она уставилась на них.
— Должна тебе сказать, что если каким-то адски запутанным образом, решительно вне моего понимания, эта история с НФД связана со смертью Риверы…
— Ну?
— То есть если она… я хотела сказать…
— Ты хотела сказать, что если Аллейн напрямик тебя спросит, ты скажешь?
— Да.
— Понимаю.
У Карлайл болела голова. Утром она не смогла заставить себя позавтракать, и коктейль, который он ей дал, сделал сейчас свое дело. Их путаный антагонизм, ощущение, что она попала в ловушку в этой чужой комнате, ее личное горе — все эти обстоятельства слились в дымку неопределенности. Сама сцена сделалась нереальной и невыносимой. Вдруг он взял ее за плечи и сказал громко:
— Дело не только в этом. Ну же, что еще?
А она услышала его словно бы из далекого далека. Его руки тяжело давили ей на плечи.
— Я дознаюсь, — говорил он.
В дальнем конце комнаты зазвонил телефон. Карлайл посмотрела, как он отходит, чтобы снять трубку. Его голос внезапно переменился, сделался беспечным и дружелюбным, каким она его знала много лет.
— Алло? Алло, Фэ милая. Мне ужасно жаль, я должен был позвонить. Они часами терзали Лайл в Ярде. Да, я на нее наткнулся, и она попросила меня позвонить и сказать, что она так опаздывает, что попробует перекусить где-нибудь поблизости, поэтому я пригласил ее к себе. Пожалуйста, передай кузине Сесиль, что вина не ее, а целиком и полностью моя. Я обещал позвонить. — Он посмотрел на Карлайл поверх телефонной трубки. — С ней все в полном порядке, — сказал он. — Я о ней позабочусь.
III
Если бы какой-нибудь художник, предпочтительно сюрреалист, попытался изобразить фигуру трудящегося детектива на подходящем фоне, он отдал бы предпочтение комнате с наслоениями пыли и предметам, застывшим в непривычной тусклости, пепельницам и скатертям, неопустошенным мусорным корзинам, столам, заставленным грязными стаканами, сдвинутым в беспорядке стульям, несвежей еде и одежде, которую пропитал затхлый запах ненужности.
Когда Аллейн и Фокс в половине первого утра этого воскресенья вошли в «Метроном», на них пахнуло субботней ночью. Сам ресторан, раздаточные и кухни были убраны, но фойе и офисы остались нетронутыми, и спертый флер вчерашнего праздника лежал на них тонким налетом пыли. Трое мужчин в рубашках с закатанными рукавами приветствовали Аллейна с унылым удовлетворением, какое обычно сопровождает безуспешные поиски.
— Не повезло? — спросил Аллейн.
— Пока нет, сэр.
— Есть коридор, который идет от офисов к кладовым, — сказал Фокс. — Этим путем покойный должен был пройти, чтобы выйти в дальнем конце зала.
— Мы там были, мистер Фокс.
— Трубы в туалетах?
— Пока нет, мистер Аллейн.
— Я бы сначала попробовал. — Аллейн указал на открытую дверь из кабинета Цезаря Бонна в заднюю комнату. — Начните оттуда.
В зал ресторана он прошел один. Вчера они с Трой сидели за вторым справа столиком. Сейчас на него были закинуты стулья. Спустив один на пол, он на него уселся. «Двадцать лет, — думал он, — я тренировал память. И при том усердно. Впервые в жизни я стал свидетелем по своему собственному делу. Хороший из меня свидетель или паршивый?»
Сидя в одиночестве, он стал воссоздавать сцену преступления, начиная с мелочей: белая скатерть, предметы на столе, длинные пальцы Трой совсем близко от его собственных. Он подождал, пока эти детали не упрочатся в его памяти, а потом чуть расширил мысленно поле зрения. За соседним столом спиной к нему сидела Фелиситэ де Суз в красном платье. Она вертела в руках белую гвоздику и бросала косые взгляды на мужчину подле себя. Мужчина сидел между Аллейном и лампой на их столике, и различим был только вычерченный светом профиль. Его голова повернута к сцене. Справа от него, видимая яснее, освещенная ярче — Карлайл Уэйн. Она развернулась посмотреть выступление, сидит наполовину спиной к столу. Ее волосы завиваются на висках, на лице у нее — сочувствие и недоумение. За Карлайл, спиной к стене, тяжелая фигура, почти скрытая остальными, — леди Пастерн. Когда остальные сместились, он по очереди разглядел ее каменную прическу, ее многозначительные плечи, жесткий силуэт бюста; но лица никогда не видно.
Поднятая над ними, но близко к ним фигура бешено жестикулирует среди барабанов. Эта картина виделась яркой, так как ее обрамляло озерцо света. Лысоватая голова лорда Пастерна подергивалась и кивала. На его инструментах помаргивали металлические блики. Луч прожектора сместился, и вот в середине сцены — Ривера: он выгибается назад, поднимает, прижимая к груди, аккордеон. Сверкают глаза и зубы, сталь и перламутр накладок. Стрелка метронома неподвижно указывает ему на грудь. Позади, наполовину в тенях, пухлая рука дергается вверх-вниз, отбивает такт миниатюрной палочкой. Широкая улыбка влажно блестит на луноподобном лице. Вот лорд Пастерн уже стоит лицом к Ривере на краю озерца света. Револьвер нацелен на изогнувшуюся фигуру, вспышка, Ривера падает. Потом еще выстрелы и комические падения, потом… В пустом ресторане Аллейн резко ударил ладонями по столу. Только тогда, и не раньше, завели свое адское мигание лампочки. Они вспыхивали и гасли по всей длине стрелки и по всей стальной конструкции, которая ее поддерживала, вспыхивали и гасли, вспыхивали и гасли, красные, зеленые, голубые, зеленые, красные. Тогда, и только тогда, стрелка качнулась прочь от распростертой фигуры, и заикающееся, слепящее светопреставление набрало ход.