Убыр

Измайлов Наиль

Я пожал плечами.

– Ты готов? – не унималась бабка.

Я кивнул.

– Словами скажи.

– Да.

– Полностью скажи.

Вот еще одна классная на мою голову, с досадой подумал я и сказал:

– Да, я готов.

Ни фига я не был готов. Но что оставалось?

Бичура чавкала в давешней комнатушке, Дилька спала на полатях через две стенки, а мы сидели в непонятном зале, слишком длинном и узком – для деревенской комнаты вообще и особенно для деревенской комнаты небольшого дома. Сильно пахло травой, цветами и тревогой, но это, похоже, от меня. В стенах вместо окон были ниши, заставленные деревянными и чугунными выкрутасами сложной формы и непонятного назначения. Поверх этих выкрутасов бабка поставила по лампе – не электрической и не керосиновой, а масляной, что ли: внизу глиняная плошка, сверху стеклянный

пузырь с дыркой, внутри низкий плоский огонек. Огоньки почти не шевелились, но почему-то тени медленно кружили по комнатке, накладываясь друг на друга и кидая то на меня, то на бабку почти черные многоугольники, которые тут же испарялись очередным оранжевым просверком.

Почему-то я сразу поверил бабке. Глупость, да? Здоровый пацан, городской, не дебил поверил чокнутой деревенской старушке – даже не деревенской, а лесной, – которая считала себя бабкой-ёжкой, а сама небось от трамвая, как от шайтана, шарахнулась бы и ни слова по-русски не знала.

Но не в трамваях же дело и не в языке. Хотя и в языке тоже.

Она мне так и сказала: ты не наш. Ты татарский еле знаешь, а язык – это qoral [24] . Вот что морское вспомнить не мог.

24

Оружие.

Бабка сказала: оружие строит страну, учит народ и убивает человека. Если ты умрешь – кому легче? А если родишься ненужным – тем более.

Я и возмутиться не успел – она продолжила: я учила тому, что знаю, тех, про кого знаю. А кто ты, я не знаю. А вдруг ты tutcaqci [25] ? И что ты будешь делать? Я вслепую двести… давно не учу.

– Бабуль, кто ты? – спросил я тут, забыв про возмущение.

Как тут возмущаться и как не спросить. Двести, учит кого-то, язык у нее оружие.

25

Конный дозорный (др.-тюрк.).

И бабка рассказала, кто она. Не потому, что такая откровенная, и не потому, что я такой красавчик, перед которым любой душу отворит. Просто бабка давно никому ничего не рассказывала. Разве что коту. Но кот все-таки не считается.

Я не кот, но половины слов не понимал. Особенно поначалу, когда она говорила простыми, короткими, но будто переделанными словами или с акцентом. Начала, допустим: "Uz"a k"ok t"a~nri asra yagiz y"ar qilintuqda [26] . Это я более-менее понимал – какая-то ритуальная форма вроде «Давным-давно, в далекой-далекой галактике», осталось понять, что такое тенгри [27] . А фразы наподобие «Erdemlig bolsar bodun isrik j"or"umedi» [28] вообще в тупик ставили – ну да, если пьяный, то бодун, но разве это татарское слово? Многие слова звучали вообще не по-татарски. Смешно звучали. Мне было не до смеха. Я, скрючившись от напряжения, пытался уловить общий смысл.

26

После того как наверху было сотворено голубое небо, а внизу – бурая земля (др.-тюрк.).

27

В древнетюркском «небо» и одновременно «верховное божество».

28

Народ, рожденный для доблести, пьяным не бродит (др.-тюрк.).

В общем, раньше таких бабок много было. Десятки, может, даже сотни – так, чтобы в каждом районе, до того уезде, вилаете, округе, иле или яке была своя ученая бабка, которая умела делать из мальчиков мужчин. Не в том смысле, в каком принято говорить и ржать, а в племенном, что ли. Не помню, как это называется, – иностранное слово,

по телику слышал в программе про тропические острова. А по-татарски так и было: «мужчиной делать». Два или три раза в год из городков, деревень и стойбищ в лесную избу приходила толпа ребят, которая жила здесь несколько дней или недель. А домой возвращался уже не пацан, а специалист – лучник, знахарь, кузнец или скорняк. Каждый из них учился ремеслу с младенчества и умел практически все – но настоящим мастером, полностью отданным делу, парень становился после стажировки у бабки. Которую и называли d"aw "ani — бабушка, а дословно «большая мать». Только сначала d"aw значило не «большой», а «див», diy"u, демон из сказки.

Что бабка со стажерами делала, как, группой или поодиночке, бабка не сказала, а я и не спрашивал. Меня и без того пришибло. Лучником со стойбищем, например.

Если я правильно помнил историю Татарстана, самые последние из народов, считавшихся нашими предками, перестали кочевать куда больше чем полтыщи лет назад. И с тех пор жили в городах и деревнях, а когда их из городов повыгоняли – в деревнях и посадах. Стойбищ не было и быть не могло. Да и лучников, пожалуй, тоже.

Бабка как раз сделала паузу, опять вытираясь платочком. Она не морщилась и не кривилась, слезы текли сами по себе, будто она их копила вместе со словами, а заслонка общая – и полилось все сразу.

– Бабуль, сколько вам лет? – тихо спросил я.

Бабка тихо высморкалась в какую-то тряпочку, но спросила очень жестко, словно сквозь зубы, которых не осталось:

– Кому – вам? Я тут одна, ты пьяный или чертей видишь?

Я растерялся. Бичура, конечно, на черта смахивала, но бабке на это указывать не следовало: совсем вскипит.

– Ну, вы же старше, – сказал я, надеясь, что здесь у старушек не принято, как в городе, молодиться.

– Все равно я тут одна. Так и говори. А сколько мне лет – ну, я вообще не молода, слава богу.

Подтвердила. Изящно так.

Это по-русски неуклюже звучит, а по-татарски каламбур получился. По-английски, допустим, вместо «Сколько вам лет?» спрашивают – «Как вы стары?» – а по-татарски «Nic"a y"as?» — «Насколько молоды?». Вот она и ответила.

И не «слава богу» сказала, как все говорят, а «слава тенгри».

Давеча тоже голубого тенгри поминала. Не важно. К тому же бабка закончила урок хороших манер и продолжила рассказ.

Потом, значит, таких d"aw "ani стало меньше. Потом многие выросшие мастера перестали посылать сыновей в лес – считали, что сами всему научат. Еще и муллы, начала бабка с неожиданной злобой, но тут же остановилась, пробормотала что-то под нос и продолжила точно с новой страницы.

Потом к ним перестали ходить. A d"aw "ani стали звать обычных семейных бабушек, которых по правилам, вообще-то, зовут "abi. Зачем ходить в лес, если есть медресе, школы, училища и университеты, а прямо дома – своя d"aw "ani? Лесных старушек переименовали в аbraci, то есть в хранительниц, или в abrawli qarciq — хранящих старух. Потом уважение к аbraci превратилось в уважительный страх. К ним продолжали носить, например, самых тяжелых больных, и бабки ставили их на ноги. Но носили все реже и реже, потому что страшно.

А потом память о лесных колдуньях, которые делают что-то страшное с попавшими к ним ребятами, стерлась до темных пугалок. И люди перепутали слова «лечить» и «жечь». Бабка почему-то сказала, что они звучат одинаково, хотя я помнил, что это не так. Спишем на старость. И получалось, что бабка не лечит, а жжет заживо. Слово аbraci перешло на ангелов-хранителей и быстро потерялось, a abrawh qargiq истерлось и превратилось в ubirli qarciq. В Бабу-ягу с убыром внутри. Люди забыли, кто таков убыр, и пристроили слово как получилось. А может, не сами забыли, а убыр как-то помог. Нечисть любит пачкать чистых – особенно тех, кто учит отличать чистых от нечистых. А ведь мы были единственными, кто учил убыродавов. Но нас назвали не спросив – и продолжали звать.