Ученик чародея (Часть 1-6)
Шрифт:
Незаметно для себя друзья вышли на набережную. Левый берег Даугавы только угадывался. Над рекой повисла черная решетка Болдемарского моста с заключенными в нее шарами фонарей. Минутами под лучами автомобильных фар фермы моста делались невыносимо яркими, но тут же снова превращались только в черное плетение над фонарями. Вдали, словно нарочно подсвеченный, виднелся высокий рангоут парусника. Вода под откосом набережной, под мостом и на всем протяжении между мостом и парусником казалась обманчиво мертвой. Только там, куда ложились узкие мечи света, можно было видеть ее движение в порывах ветра, тянувшего с моря.
На паруснике отбили склянки. Грачик вздрогнул, словно разбуженный ими, и взял под руку Кручинина, тоже в задумчивости склонившегося
– Пойдемте, какой ветрило!
– но Кручинин отвел его руку и молча отрицательно покачал головой. Он радовался ветру и подставлял ему лицо. Чем быстрее было движение встречного воздуха, тем полнее Кручинин чувствовал жизнь, свою силу и волю к движению. Ощущение жизни вливалось в него через каждую пору, подвергавшуюся ударам ветра. А если еще к ветру да дождь, чтобы его прохладные струи били в лицо, заставляя зажмуриваться, ну, тогда уж совсем хорошо! Тогда руки в карманы, шляпу на лоб и, наклонившись вперед, - навстречу холодному душу!.. Чудесно!
Грачик потянул Кручинина за рукав.
– Глупый климат!
– проговорил он, зябко поводя плечами.
– Нужно обладать вашим мужеством, чтобы предпочесть это царство капризов погоды сочинскому солнцу, пальмам, морю...
– Мне не по нутру краски юга, - с напускной серьезностью ответил Кручинин, - Ван-Гоговская резкость: синее-синее, зеленое-зеленое, а уж желтое, так желтее не бывает. В Крыму - все вдвое мягче, и то, помню, вхожу как-то летом во внутренний дворик какого-то дворца: стены белые-белые, а на их фоне цветы - целая куртина, уж такие алые, что кумач перед ними - муть.
– Разве плохо?
– улыбнулся Грачик.
– Для кисти - раздолье.
– Не люблю.
– Вы, может быть, и Сарьяна не любите?
– Не люблю, - решительно подтвердил Кручинин.
– И нисколько не стесняюсь сказать. А вот увидел я на выставке марину2 какого-то латышского художника: сумерки на берегу Рижского залива. Такая мягкость, такое... такое...
– Кручинин покрутил рукой в воздухе, не находя нужного слова, одним словом, чертовски позавидовал художнику, увидевшему эти светло-сиреневые сумерки, это удивительное небо. Захотелось попробовать самому. Вот и примчался сюда.
– А я-то думал...
– начал было Грачик и осекся.
– Помнишь, на чем мы с тобой познакомились?
– не обратив внимания на его реплику, хоть и понял ее смысл, спросил Кручинин: - Это были такие лирические березки, каких я, кажется, больше никогда не видел. Мне так и не удалось передать девственную нежность этих тонких-тонких гибких невест русского леса.
– А помните старый погост с покосившимися крестами?.. Я ведь так и не поверил тогда, что вы написали все это по памяти...
Грачик развел было руки. Ему захотелось крепко обнять этого человека такого близкого, милого и такого неисчерпаемо богатого тем, что крупицу за крупицей он отдает Грачику. Но молодой человек тут же смутился своего порыва. А Кручинин, хоть и понял все, сделал вид, будто ничего не видел.
Грачик, прощаясь, протянул руку. Не выпуская ее из своей, Кручинин сказал:
– Тебе - на край света, а трамваи - уже бай-бай. Идем ко мне.
Идти на дальний край Задвинья было действительно довольно тоскливо. Грачик готов был согласиться на предложение Кручинина, как вдруг новая мысль мелькнула у него.
– И все-таки лучше ко мне. Вместе. А?
– Люблю ходить, - ответил Кручинин, - но не без смысла.
– У вас нет инструмента, - с сожалением проговорил Грачик.
– Тогда идет!.. Соблазнил!..
– оживляясь, воскликнул Кручинин и широко зашагал по направлению к мосту.
– Помню как-то, еще в далекие гимназические времена, мы целой компанией готовились к выпускным экзаменам. И экзамен-то предстоял глупейший: закон божий. Потому и собрались целой группой, что никто в течение года не давал себе труда заглядывать в катехизис Филарета, который предстояло сдать. А в компании-то можно было кое-чего поднабраться: с миру по нитке...
– При этих словах Кручинин обернулся и мечтательно посмотрел туда, где за темной далью реки должно было быть море. Но моря не было видно. Разве только по холодному дыханию можно было догадаться о его близости. Кручинин вздохнул, отвернулся и, шагая в ногу с Грачиком, продолжал: - Одним словом, не Филаретом бы тогда заниматься!.. Пробродили почти всю ночь; отоспаться бы перед экзаменом, а один товарищ и предложи: "Айда ко мне - у меня инструмент..." И не то, чтобы мы были особенными меломанами, но предложивший был настоящий музыкант. Так под его рояль до утра и просидели. И никто носом не клевал. Не знаю, что уж это: молодость, сирень или соловьи? А может быть, море?.. Да, именно - море. Удивительная штука море!.. Вот седые виски и столько всего в жизни перевидано... А говорю о пустяках, о юношеских мечтаниях, какие держали нас в плену именно тогда, когда была гимназия, сирень, море и этот самый чертов Филарет, и сильнее всего - море. То, юношеское море...
– А разве оно не осталось тем же?
– Нет, теперь оно другое.
– Это же чистой воды кантианство!
– удивленно воскликнул Грачик.
– Ну, ты, братец, не бросайся словами... Утверждаю: море стало другим.
– Для вас!
– Конечно, для меня. Мое море стало другим, хоть оно и сохранило прежнюю силу воздействия на меня, непреодолимую силу влечения к мечте.
– Мечты ваши стали другими, вот и море - другое, - тоном резонера заключил Грачик.
– Мечты?.. Конечно, другие...
– подумав, согласился Кручинин.
– А впрочем, кто их знает: может быть, и не очень другие? Все так же, как прежде, тянет в даль, в неизведанное. Так же, как прежде... Разве что даль - другая?..
– Промчавшаяся по улице колонна грузовиков заставила Кручинина замолчать. Он болезненно поморщился: этот грохот так не шел к его воспоминаниям и к тишине, охватившей сонный город. Но вот стук машин исчез там, куда убегала лента дороги на Елгаву; растаяло синее облако зловонного дыма. Ночь снова вошла в свои права. И словно его никто не перебивал, Кручинин продолжал: - При виде моря меня, как в юности, тянет в новые края, в невиданные страны. И чувствую я себя снова молодым... Море, как очень хорошая, бодрая, заражающая жизнелюбием книга...
– Что, что, а уж "заражающие" книги у нас стараются издавать.
– Крыловский квартет тоже старался играть, - сердито отпарировал Кручинин.
– Помню, уже в зрелые годы, сидя в промозглом Питере, я читал Грина... Вот настоящий мечтатель! Меня сердит, когда гриниаду называют гриновщиной. И я скорблю о том, что эта прекрасная традиция мечтательного странствия в приключениях не имеет у нас своих продолжателей. Кто-то назвал гриниаду литературой без флага, то есть без адреса, без отчизны. Пошлая, приспособленческая ерунда! Флаг Грина - мечта... Это целиком наш жанр, по-настоящему оптимистический, зовущий юность в прекрасную даль открытий. Мечта о несбыточном? Разве это плохо?.. Думаю вот о Грине, и вспоминается мне юность, и соловьи, и сирень, и море...
– Кручинин безнадежно махнул рукой.
– И чего ради?..
– Сирень, разумеется, уже отошла, - со смешком сказал Грачик. Соловьев уже нету. А молодость еще с вами.
Грачик ласково обнял его за плечи. Их каблуки дружно стучали по гранитным брускам мостовой. Шли и молчали. Было уже совсем поздно, когда приблизились к домику с палисадником. Выходившие на улицу окна были темны, как и дома во всем Задвинье. Грачик толкнул калитку и отомкнул дверь надворного флигелька - ветхого строения в три окошечка. Стены его были заплетены хмелем, и хорошо различимый даже в ночном сумраке табак стеною поднимался до подоконников. Единственной роскошью скромной обстановки внутри дома был старый-престарый рояль прямострунка.