Ученик убийцы
Шрифт:
Баррич медленно качнул головой, как бы стряхивая с волос капли дождя. Потом встал, возвышаясь над нами.
— Это в его крови, — я слышал, как он бормочет про себя, — в его проклятой материнской крови. И нечего тут удивляться. Но мальчишку надо проучить. — И потом, глядя мне прямо в глаза, он предупредил меня: — Фитц, никогда больше не поступай так со мной.
Никогда. А теперь дай мне этого щенка. — Он снова двинулся на нас, и, опять ощутив вспышку его скрытой ярости, я не смог сдержаться. Я еще раз оттолкнул его. Но на этот раз моя защита встретилась со стеной, которая вернула мне удар, так что я споткнулся и упал, почти потеряв сознание. Тьма накрыла меня. Баррич стоял надо мной.
— Я предупреждал тебя, — проговорил он тихо, и голос его звучал как рычание волка. Тогда в последний раз я почувствовал, как его пальцы схватили Ноузи за шиворот. Он поднял щенка и понес
Я тут же оправился, вскочил на ноги и бросился на дверь. Но Баррич каким-то образом запер ее, потому что я только безнадежно царапал засов. Я чувствовал Ноузи все слабее, по мере того как его уносили все дальше и дальше, оставляя мне взамен отчаянное одиночество. Я хныкал, потом взвыл, царапаясь в дверь и пытаясь вернуть свой контакт с другом. Потом была внезапная вспышка красной боли, и Ноузи исчез. Все его собачьи чувства полностью покинули меня, я кричал и плакал, как делал бы на моем месте всякий другой шестилетка, и бессильно колотил по деревянным доскам. Казалось, прошли часы, прежде чем Баррич вернулся. Я услышал его шаги и поднял голову, лежа в изнеможении на дверном пороге. Он открыл дверь, потом ловко схватил меня за ворот рубашки, когда я попытался проскочить мимо него. Он втащил меня обратно в комнату, захлопнул дверь и снова запер ее. Я без слов бросился на дверь, слезы подступали к горлу. Баррич устало сел.
— И не думай об этом, мальчик, — предостерег он меня, как будто мог слышать мои безумные мысленные планы о том, что я буду делать, когда он выпустит меня в следующий раз. — Его нет. Щенка нет, и.это проклятье и позор, потому что он был хорошей крови. Его родословная была почти такая же длинная, как твоя. Но я лучше потеряю собаку, чем человека.
— Когда я не пошевелился, он добавил, почти ласково — Перестань думать о нем. Тогда будет не так больно.
Но я не мог перестать. Я слышал по голосу Баррича, что на самом деле он и не ждет этого от меня. Он вздохнул и начал потихоньку готовиться ко сну. Он больше не разговаривал со мной, только погасил лампу и устроился на своей постели. И он не спал, и до утра все еще оставались часы, когда он встал, поднял меня с пола и положил на теплое место, которое его тело нагрело в одеялах. Он снова ушел и некоторое время не возвращался. Что же до меня, то я смертельно тосковал, и лихорадка трепала меня много дней. Баррич, я полагаю, сообщил, что у меня какая-то детская болезнь, и меня оставили в покое. Прошло много дней, прежде чем мне снова разрешили выйти, и тогда я уже не был свободен.
Потом Баррич принял меры, чтобы у меня не было никаких шансов привязаться к какому-нибудь животному. И я уверен, он думал, что преуспел в этом, и в какой-то степени это было так, то есть я не мог почувствовать никакой особенной связи с собакой. Я знаю, что он желал мне добра. Но я чувствовал себя не под защитой, а в заключении. Баррич был надзирателем, который следил за моей изоляцией с фанатичным упорством. Невероятное одиночество было посеяно именно тогда и пустило во мне глубокие корни.
ДОГОВОР
Настоящие истоки Скилла, вероятно, всегда будут покрыты тайной. Конечно, склонность к нему особенно сильно проявляется в королевской семье, хотя и не ограничивается только ею. Судя по всему, и правда есть доля истины в народной поговорке: «Когда морская кровь сливается с кровью равнин, расцветает Скилл». Островитяне, по-видимому, не имеют предрасположенности к Скиллу, так же как и люди, вышедшие только из коренного населения Шести Герцогств.
Все в мире ищет ритма и в ритме находит покой — вероятно, это в природе вещей? Во всяком случае, мне всегда казалось, что это так. Все события — неважно, катастрофические или просто странные — разбавлены рутиной нормального течения жизни. Люди, бродящие по полю битвы среди павших в поисках раненых, все же останавливаются, чтобы откашляться или высморкаться, и поднимают голову, слыша крик клина диких гусей. Я видел крестьян, которые продолжали пахать и сеять невзирая на армии, бьющиеся всего в нескольких милях. Так было и со мной. Я оглядываюсь назад и удивляюсь. Разлученный со своей матерью, брошенный в новый город и в чужую страну, оставленный моим отцом на попечение этого человека и лишенный моего четвероногого друга, я тем не менее в один прекрасный день встал с постели и вернулся к жизни маленького мальчика. Для меня это означало: подняться, когда Баррич разбудит меня, и последовать за ним
Я научился тому, что делала Молли, выкрадывая какое-то время для себя, когда Баррича звали на охоту или помочь ожеребиться кобыле. Несколько раз за долгое время я решался ускользнуть, когда он выпивал больше, чем следовало, но это были опасные прогулки. Если я освобождался, то поспешно искал в городе своих юных товарищей и бегал с ними столько, сколько смел. Мне так не хватало Ноузи, как будто Баррич отрезал кусочек моего собственного тела. Но больше мы об этом никогда не говорили.
Оглядываясь назад, я думаю, что он был так же одинок, как и я. Чивэл не позволил Барричу последовать за ним в изгнание. Вместо этого он должен был заботиться о безымянном бастарде и обнаружил у этого незаконнорожденного склонность к тому, что сам считал извращением. И после того как его нога зажила, он понял, что никогда не сможет ездить верхом, охотиться и даже ходить так, как прежде. Все это, очевидно, было тяжелым испытанием для такого человека, как Баррич. Я никогда не слышал, чтобы он жаловался кому-нибудь, но, вспоминая то время, не могу вообразить, кому он мог бы жаловаться. Мы оба были заперты в одиночестве, и каждый вечер, глядя друг на друга, оба видели виновников этого.
Тем не менее все проходит, особенно время, и с течением месяцев, а тем более лет, я постепенно нашел подходящую для себя нишу в окружающем меня мирке. Я прислуживал Барричу, принося ему вещи до того, как он собирался попросить об этом, убирал после того, как он лечил животных, и следил за тем, чтобы у ястребов всегда была чистая вода, и выискивал клещей у собак, вернувшихся домой с охоты. Люди привыкли ко мне и больше не глазели на меня. Некоторые, казалось, и вовсе меня не замечали. Постепенно Баррич ослабил свой надзор. Я свободно уходил и возвращался, но продолжал следить, чтобы он не знал о моих походах в город.
В крепости были другие дети, многие из них примерно моего возраста. Некоторые даже были моими родственниками — троюродными или седьмая вода на киселе. Тем не менее никакой настоящей связи ни с одним из них у меня не было. Младшие были под присмотром своих матерей или нянек, у старших всегда находились свои неотложные дела. Большинство из них не были жестоки ко мне — просто я был вне их круга. И хотя я мог месяцами не видеть Дирка, Керри или Молли, они оставались моими ближайшими друзьями. В своих исследованиях замка и зимними вечерами, когда все собирались в Большом зале послушать менестрелей или посмотреть кукольные представления, я быстро научился понимать, где меня приветствуют, а где нет.
Я держался подальше от глаз королевы, потому что всякий раз, глянув на меня, она находила какую-нибудь оплошность в моем поведении и упрекала за это Баррича. Регал тоже был источником опасности. Будучи почти взрослым мужчиной, он не стеснялся оттолкнуть меня с дороги или нарочно наступить на то, с чем я играл. Он был способен на мелочность и мстительность, которых я никогда не замечал в Верити. Не то чтобы Верити занимался со мной, но наши случайные встречи никогда не были неприятными. Если он замечал меня, то ерошил мне волосы или давал пенни. Однажды слуга принес в комнаты Баррича деревянные игрушки — солдатиков, лошадку и повозку, с которых сильно облезла краска, — с сообщением, что Верити нашел их в углу своего платяного шкафа и думает, что они могут мне понравиться. Не могу припомнить никакой другой собственности, которую я ценил бы так же, как эти игрушки. Коб в конюшне был еще одной опасной зоной. Если Баррич был поблизости, Коб разговаривал и обращался со мной ровно и справедливо, но не находил мне дел в другое время. Он ясно дал понять, что не хочет, чтобы я вертелся у него под ногами, пока он работает. Постепенно я сообразил, что он ревнует меня к Барричу, чувствуя, что забота обо мне вытеснила интерес солдата к нему. Он никогда не был откровенно жесток и никогда не обращался со мной несправедливо, но я чувствовал его неприязнь и избегал его.