Удерживающий Апокалипсис
Шрифт:
Незнакомец привёл гугенота в гостиницу. К удивлению Франсуа, она не пострадала во время ночной бойни. Господин провёл Баррье в богато обставленный номер.
– Вы русский? – спросил, наконец, Франсуа. – Вы спасли мне жизнь.
– А вы сообразительны, молодой человек. Хотите мне служить? Кстати, как вас величать?
Мысли плохо прокручивались в голове протестанта.
– Франсуа, – пролепетал гугенот. – Франсуа Баррье. Вы предлагаете мне место? Я согласен. Я буду преданно…
– Не торопитесь с ответом, – остановил его незнакомец. – Если будете мне служить, вы никогда не увидите своих родителей, хотя во Францию иногда приезжать будете. Идёт?
– Идёт.
– Чтобы успокоить совесть, Франсуа, пошли им денег. В Градиньяне на сто золотых экю можно неплохо пожить.
Незнакомец вытащил из комода мешочек, в котором звенели монеты.
– Когда в Париже станет спокойнее, отправимся отсюда. Да, ещё одно условие: придётся выучить русский язык. Люблю, знаешь ли, родную речь.
– Как мне называть вас, мсье? – поинтересовался гугенот.
– Называй монсеньором. Монсеньор Дерюгин. Сможешь выговорить?
– Я буду стараться, – ушёл от ответа Баррье.
Глава 3
Тёплым летним днём тверской помещик Павел Григорьевич Гусятников сидел на балконе своей усадьбы и покуривал трубку. В деревне Медное Павел Григорьевич провёл всю жизнь, если не считать нескольких лет обучения в кадетском корпусе в Санкт-Петербурге, откуда дворянина Гусятникова попёрли за несоответствующее дворянскому достоинству поведение.
Формулировка «за несоответствующее дворянскому достоинству поведение» больше всего обижала Павла Григорьевича. Ничего зазорного, с его точки зрения, он с двумя другими кадетами не делал. Так, грешки молодости.
Отец, Григорий Евсеевич Гусятников, Георгиевский кавалер, участник Наполеоновской войны, говорить много не стал, а потащил сынка на двор и лично отстегал вожжами. Кричать было нельзя – прислуга бы услышала. Вот Пашка и стискивал зубы.
Григорий Евсеевич махнул на сына рукой, мол, живи как сможешь. Но учителей из столицы выписал. Паша неохотно постигал науки, учился изъясняться по-аглицки и по-французски.
Сегодня те дни казались Павлу Григорьевичу полными глубокого смысла. Шалопайство и юношеская глупость отступили на задний план. На склоне лет многое прощаешь не только себе, но и другим.
Несмотря на шестидесятилетний возраст, Гусятников держался орлом, был в курсе мировых проблем, казавшихся из деревни Медное происходящими на другой планете.
Изредка Павел Григорьевич выбирался в Торжок в тридцати верстах к северо-западу и в Тверь, что в двадцати с гаком верстах к юго-востоку. Раз в год посещал Москву – «чтобы быть в форме». До Санкт-Петербурга ехать было лень.
В шести верстах от Медного жил помещик Силантьев, одногодок Гусятникова. С ним Павел Григорьевич время от времени рыбачил. Протекавшая неподалёку Тверца изобиловала рыбой.
Познакомившись с книгами, Павел Григорьевич решил в своём поместье развернуть сельское хозяйство на голландский манер, но интерес к обустройству земли быстро угас. Да и много ли придумаешь на ста пятидесяти десятинах? Вот если б шестьсот десятин! Или тысячу!!
В итоге севом и жатвой у Гусятникова стал заведовать хлипкий очкастый агроном Сергей Сергеевич тридцати двух лет от роду. Работал ни шатко ни валко, стал управлять не только полями, но и дворовым хозяйством. А Павел Григорьевич и не противился.
Гусятников затянулся табачным дымом, запахнул шёлковый полосатый халат и расчесал пятернёй большие бакенбарды, сросшиеся с густыми гусарскими усами. За спиной раздались шаги.
– Что там? – спросил Павел Григорьевич дворового Андрюшку – мужика лет сорока в драных лаптях и залатанных, но чистых, портках.
– Какой-то француз вас кличет, барин.
– Не кличет, а спрашивает, – поправил Гусятников и тут же вскочил. – Какой француз? Чего ж ты, бестия лохматая, раньше не сказал?
– Да я только что…, – пытался оправдаться Андрюшка, но, видя возбуждение барина, махнул рукой.
– Где он? – забеспокоился Павел Григорьевич. – Откуда взялся в нашей глухомани?
– Внизу мается, – пожал плечами Андрюшка. – А откуда взялся – не могу знать.
– Клич сюда! Тьфу, зови его. Быстро.
– Слушаюсь, – поклонился мужик.
На балкон к Гусятникову в сопровождении Андрюшки поднялся молодой человек лет двадцати в запылившемся дорожном платье, смугловатый и явно не нашенского вида.
– Кто таков? – спросил Гусятников и пыхнул трубкой.
– Франсуа Баррье, – на недурном русском ответил гость.
– Из Парижу, вестимо?
– Да, мсье.
Гусятников со значением поглядел на Андрюшку, мол, понял, дурак, какие птицы залетают в Медное?
– Вы по коммерческим делам, али вояж совершаете? – осведомился Гусятников, лихорадочно припоминая особенности французского произношения, когда-то поведанные ему прелестной Марьей Степановной – учительницей французского. Помнится, он даже был в неё влюблён.
– У моего хозяина важная миссия, – ответил Баррье. – Его сиятельство князь Дерюгин попали в аксидан. Как это по-русски? Авария. Погиб кучер. Вольдемар Евпсихиевич просят повеликодушествовать и позволить остановиться у вас.
Гусятников чуть не подавился дымом, услышав слово «князь».
– Бога ради! – с чувством воскликнул Павел Григорьевич. – Да что произошло, любезнейший?
– Лошади его сиятельства понесли, а тут мост через речку.
– Через Тверцу, – уточнил Гусятников.
– Именно. Колесо попало в щель между досками, кучер слетел с козел и расшибся.
– Хватит, хватит, – замахал руками Павел Григорьевич. и поморщился. – Я с мужиков семь шкур спущу. Только три дня назад барщину отрабатывали, а мост так и не починили. Сергей Сергеевич, управляющий, божился, что мост сделают всенепременно.