Удивление перед жизнью
Шрифт:
Захотелось мне посмотреть и новый модерновый театр, и добрый Хидзикато сводил меня в какой-то подвальчик, где человек шестьдесят зрителей сидели на полу, а актеры тут же, вблизи, играли сценки на темы минувшей войны. На уровне наших плеч тянулся к стене помост, по которому откуда-то выходили актеры. Помост был узенький, и я боялся, что кто-нибудь с него свалится прямо на нас. И, представьте себе, один актер свалился. Правда, никто не пострадал. По стране я ездил порядочно, и даже из окон вагонов все мне было любопытно. Вон как удивительно высокая голая скала сверху донизу обтянута металлической сеткой! Это чтобы не сыпались камни. А вот уже пейзаж просто со старинной картины. Согнувшись пополам, крестьянин в широкополой соломенной шляпе, с засученными по колена штанами и по щиколотку в воде обрабатывает
Спасибо Хидзикато, спасибо Екатерине Алексеевне Фурцевой, спасибо актерам «Доброго часа». Я видел еще одну картину мира.
Чудо театра
Я назвал главу и сам усомнился в правомерности такого названия. Почему? Да потому, что если чудо, то как же я его объясню? И, пожалуй, я сделаю так: только укажу на это чудо, потому что даже чудо можно прозевать.
Но, во — первых, обратите внимание — издавна театр строился в центре города. Здание красивое, по вечерам залито огнями. А фабрики, заводы, как правило, — на окраинах. И даже если театр и не в центре, но поставлен замечательный спектакль, люди рвутся и туда, на окраину.
Мне посчастливилось попасть в знаменитейший в мире греческий театр в городе Эпидавре. Театру этому чуть ли не более пяти тысяч лет. Слышал я о нем много и давно знал, что там были первые постановки трагедий Эсхила, Софокла, Еврипида, комедий Аристофана, но только слышал. Мы ехали из Афин, а это по греческим пространствам весьма далеко от Эпидавра, и по мере приближения к цели стали замечать, как со всех сторон страны на автомагистраль, по которой мы ехали, вливались и другие машины, идущие в том же направлении, что и наша. Город Эпидавр расположен у самой кромки Эгейского моря. Древняя часть его давно ушла под воду. Но мы свернули вправо, и машина двинулась в горы. Становилось все темнее и темнее, а мы пробирались сквозь горы выше и выше. Долго ехали. Наконец увидели стоянку автомашин, огромное количество, остановились и пошли к театру.
Как только я его увидел, остолбенел, дух перехватило. В громадной горной чаше гармоничным каменным полукружием раскинулись ряды для зрителей — шестнадцать тысяч мест. Встроенный в эту горную чашу, окруженную голыми скалами (только кое — где виднелся негустой лес), под звездным южным небом, окруженный мощными прожекторами, театр этот производил впечатление чего-то неправдоподобного. Вихрь чувств и мыслей охватил меня, восторг и удивление! Как, каким способом древние греки могли возвести такое прекрасное гигантское сооружение и зачем так далеко от человеческого жилья? И я представил себе, как тогда, тысячи лет назад, по дорогам Греции со всех концов страны двигались пешие, конные, верхом и в повозках люди на театральное представление в Эпидавре. Шли и ехали часами, днями, а то и неделями. К чему, куда они ехали, зачем? Видимо, к чему-то великому и священному, может быть, не менее значительному, чем Дельфийский оракул, который тоже расположен высоко в горах в другой части Греции.
Какие чувства вызывали трагедии древних драматургов? Чувства страха и сострадания, как сказал Аристотель. Настраивали человека на тот душевный лад, утрачивая который он теряет и свой человеческий облик. Театр очищает, возвышает человека. Это— да простят мне столь прозаическое сравнение! — баня души. Как тело наше требует содержать себя в чистоте, чтобы избежать болезней, дышать свободно всеми порами, так и душа наша нуждается в омовении. Театр очищает. И делает это каким- то чудесным образом. Вроде ты идешь за удовольствием — приятно провести вечер. Так оно и есть. Но вместе с тем смываешь с себя душевную грязь, накопившуюся за будни дней, и выходишь после спектакля чистым. Не знаю, как другие, но я после хорошей постановки выхожу не только радостным, но и физически чувствую себя здоровее. Со мной бывали даже совсем феноменальные случаи. Приведу только один.
Когда в Москву впервые
С пренеприятным ощущением озноба и ломоты в теле я устроился в кресле. Погас свет. Величественный зал Большого театра погрузился в темноту и таинственно засверкал бликами позолоты. Пошел занавес. Дирижер взмахнул палочкой, и… я забыл обо всем на свете, и о себе в частности, о своем недомогании. А когда зазвучал нежнейший, глубокий голос Прайс, мой чахлый и дохлый болезненный озноб сменился совсем другим трепетом. Я вернулся из театра с нормальной температурой и уж больше не укладывался в постель и не глотал таблеток. Я был здоров.
Разумеется, я все время говорю о хороших, сильных спектаклях. После плохого спектакля я болен — и духовно, и физически. Температуры не бывает, но все тело ломит недуг. Скорей ищу хорошую книгу, чтобы погрузиться в мир настоящего искусства, настроить себя на необходимый лад.
Теперь немного о другом, но также связанном с театром и моей работой, поскольку я пишу пьесы.
Если я пишу пьесы, то, значит, хочу поделиться со зрителем чем-то, что мне кажется интересным, на что прошу обратить внимание и других. И не просто в мягкой, нежной форме, а чаще всего хочется кричать, чтобы и другие слышали этот крик. Драма — непременно цепь столкновений, битв, страстей. Хочу воздейство вать на людей, помочь им в меру сил настроиться на гармоничный лад.
Человек часто говорит: «Я расстроен». Да, да, именно расстроен, как бывает расстроен музыкальный инструмент. Играть на нем невозможно, он издает режущие ухо звуки и тем самым мучит людей. Так же и человек. Когда он «расстроен», может мучить других, а себя уж непременно. Но чтобы оказать такому человеку помощь, надо проникнуть в его душу и понять ее. При всей одинаковости рода человеческого, его особей — у всех две ноги, две руки, один нос, слева сердце, справа печень и т. д. — каждый индивидуален. Замечу, кстати, что, говоря о формировании всесторонне развитого человека, мы же не пытаемся создавать человека с тремя руками, хотя бы для повышения производительности труда. Или размещать ему на затылке еще один глаз — при современном уличном движении глаз этот был бы крайне желателен. Бессмысленное это было бы занятие. И мы знаем, что человек, с того времени как он стал человеком, физически стационарен, неизменен. Почему бы нам не подумать и о том, что внутренний его эмоциональный облик так же вечен? В нем испокон веков кипят те же страсти, он живет теми же чувствами, что и прежде. Понятия его о явлениях мира могут меняться, но строй чувств… не думаю. Любовь и ревность, щедрость и жадность, отвага и трусость, страх и бесстрашие, властолюбие и скромность, вспыльчивость и сдержанность, жестокость и милосердие — все, все соединенно существует в каждом человеке. В разных пропорциях, но существует.
В подтверждение этой моей мысли хочу сослаться хотя бы на то, что пьесы, написанные сто, двести, четыреста и даже тысячу лет назад, волнуют наши души и теперь. Нам близки чувства тех далеких людей. И в самом деле, Медея Еврипида в порыве ревности убивает своих детей. Ужасно! Но разве и сейчас, в наше время, из ревности не совершается преступлений, в том числе и убийств? Не часто, конечно, но подобные трагедии существуют и поныне. Медеи в те времена также были явлением необычным. Леди Макбет Шекспира возбуждает честолюбие в своем муже, и тот убивает своего короля, чтобы занять его место. А разве чувство честолюбия угасло ныне? Дай волю! Я замечал, что порой даже славные люди, достигнув какой-нибудь заметной должности, делаются грубыми, деспотичными. Разве мало и сейчас людей, делающих свою карьеру самыми непристойными способами? И не встретим ли мы среди знакомых пушкинского Сальери, снедаемого завистью хотя бы потому, что у соседа есть «Жигули», а у него нет? Дело не в размахе чувств, а в их наличии.