Уездный город С***
Шрифт:
Открыв глаза, он едва не вскрикнул и не шарахнулся от неожиданности, обнаружив прямо перед лицом… нечто. Но быстро сообразил, что на его подушке попросту сидела некрупная трёхцветная кошка со слегка опалёнными усами. Мурлыка сосредоточенно обнюхивала спящего и даже не подумала прекратить занятие, когда объект интереса проснулся.
Кошка пахла рыбой, пылью и сыростью, а еще она загораживала лицо мужчины от падающего из окна солнечного света, от которого кожа еще была горячей.
— Так вот из-за кого мне такие затейливые видения являются, — со смешком проговорил Титов и осторожно почесал маленькую хищницу между ушами.
С рассвета минула уже пара часов, и Натан счёл это хорошим знаком: случилось бы что срочное, его бы подняли раньше. Поручик ощущал себя, на удивление, выспавшимся, умиротворённым и крайне благодушным — не чета вчерашнему. Кошка отпускать человека не желала, тут же последовала за ним, боднула головой под локоть, поставив передние лапы мужчине на колено, и продолжила урчать как маленький дизель. Титов оказался слаб духом и подвержен кошачьему внушению, так что через несколько секунд хвостатая и, кажется, чрезвычайно блохастая живность нежилась у него на коленях, подставляя белое пузо.
Утро, помимо кошки, пахло блинами и чем-то сладким. И всё это было исключительно, до невозможности правильно, если вспомнить, какой сегодня день.
Восемнадцатого мая восемнадцатого года, семь лет назад, окончилась Великая война — самая страшная в истории человечества. Война, которая потребовала от огромной империи напряжения всех сил, унесла множество жизней — но всё же окончилась победой. Пусть она прошла далеко — там, на западе, — и, к счастью, не затронула родной земли, не чета Отечественной, и победа в ней не стала общенародным большим праздником. Но для тех, кто её прошёл, воспоминания были еще слишком свежи. Каждый год в этот день поминали тех, кто не вернулся, чествовали тех, кто победил, проводили смотры войск и парады.
Титов, хоть на войне провёл лишь немногим больше полутора лет и до победы не дослужил, ощущал сопричастность к этой дате — не столько празднику, сколько дню памяти. Если имелась такая возможность, Натан брал выходной, посещал воинское кладбище, на котором покоился отец, ставил свечку в полковой часовне в Новом Петергофе, где базировался полк, в коем Титов начинал и окончил свою службу.
Однако всё это было сейчас далеко, в паре тысяч вёрст, никаких традиций на чужой земле завести поручик не успел и никаких памятных мест не имел, поэтому просто посидел с четверть часа, поглаживая кошку, бездумно глядя в стену и вспоминая однополчан — живых и мёртвых. Остроумного урядника Власьева, первого и последнего командира — поручика Обухова. Друга детства корнета Савушкина — мечтательного мальчишку, который писал хорошие стихи, который на себе вытащил истекающего кровью Титова из-под обстрела, но сам не дожил до конца войны. Хирурга-живника Алиева, немолодого спокойного татарина, который спас молодому офицеру не только жизнь, но и ногу…
Много было имён. Вспоминая их все, по порядку, Натан ощущал, что ему не тридцать один, а словно бы уже под семьдесят, будто каждый год он жил не только за себя.
— Ну что, кошка, пойдём завтракать? Службу нашу за нас с тобой никто не отслужит, — проговорил он, решительно перекладывая недовольную мурлыку на постель.
Вынул из шкафа парадный мундир — нарядный, с аксельбантами, — но, закончив зарядку, бритьё
Хозяйка была тиха и печальна. На столе появилась рамка с пожелтевшей, выгоревшей фотографией пехотного капитана, перечёркнутая траурной лентой, перед фотографией лежала чёрная краюха и стояла полная рюмка. Такую же Марфа Ивановна поставила перед постояльцем после завтрака. Натан выпил стоя, перекрестился на иконы и, кивком распрощавшись со вдовой, вышел. За всё утро они не обменялись и словом; слова тут были лишними.
Прогулка до угла за газетой с предсказуемым броским заголовком «С-ский топитель» и обратно, к Департаменту, помогла мужчине настроиться на рабочий лад и отвлечься от пусть и правильных, но посторонних сейчас мыслей.
В двадцать третьей комнате пили чай. Вокруг стола собрались все знакомые Натану служащие уголовного сыска, включая Аэлиту, и колоритная парочка незнакомых — длинный и худой, словно цапля, вещевик Андрей Никитин и низкий, крепко сбитый, широкий, как табурет, и по-казачьи усатый Василий Федорин, слабый живник, оба около сорока лет, только крепыш в одном чине с Титовым, а высокий — в гражданском.
Эти двое вернулись из У*** уезда, где долго вели запутанное дело с отравлением богатого землевладельца и полутора десятками наследников. Знакомство «новеньких» началось осторожно, с взаимного «прощупывания», но через четверть часа следователи оказались удовлетворены результатом осмотра и легко перешли на «ты».
Потом Элеонора предоставила ответ из Б*** уезда, в котором сообщалось, что Пётр Короб не далее как вчера утром отбыл обратно в столицу губернии вместе со своей пегой кобылой, и советовали ожидать его сегодня, если вчера ещё не прибыл. Титов с радостью воспринял эту весть — признаться, ему отчаянно не хотелось ехать через всю губернию для разговора с единственным возможным свидетелем, который с равным успехом мог дать полезные сведения, а мог и не дать.
Поделились своими новостями и Шерочка с Машерочкой, только больше это походило на байку, чем на доклад — харизма мешала Шерепе говорить коротко и по существу, когда имелась прекрасная возможность этого не делать.
Только Аэлита, как-то странно нахохлившись, помалкивала в углу, рассеянно покручивая за ручку чашку на блюдце и витая в своих мыслях. При виде Брамс Натану сразу вспомнились вчерашние чувства, события и слова, и сделалось неловко, поэтому он не стал вовлекать девушку в разговор и выяснять, имеются ли у вещевички какие-нибудь новости или нет. Успеется ещё.
И на том бы сыскари, наверное, мирно разошлись, но день сегодня был особенный.
— Машков, доставай, — в конце чаепития проговорил Федорин.
Владимир в ответ кивнул, поднялся к шкафу. Послышалось звяканье, и вскоре на столе появился ополовиненный штоф, плотно заткнутый пробкой, и несколько рюмок, количество которых очевидно не соответствовало числу собравшихся. Посуды удостоились Шерочка с Машерочкой, сам Федорин, его молчаливый приятель, Натан и Элеонора.
— Это что? — растерялся Титов. Вариантов, конечно, имелось немного, но ощущение всё же было странное: к питию на службе поручик, мягко говоря, не привык. — И почему не всем?