Уготован покой...
Шрифт:
— Это я, — сказал Азария, — напал на след. Помните, я вас предупреждал с самого начала, как только мы отправились в путь.
— Мы запросто могли бы схватить его, если бы нам чуть-чуть повезло, — заметил Уди.
— Ладно. Кончили, — бросил Ионатан.
А Римона сказала:
— Сейчас вы устали. Сейчас будем отдыхать.
В три часа пополудни, еще до того как прибыли первые зеленые армейские джипы, все участники прогулки сидели в квартире Анат и Уди за чашкой кофе. Ораторствовал главным образом Уди: анализировал свой план, стремительные этапы его реализации — по мнению Уди, все длилось не более сорока секунд, — выдвигал различные предположения о том, что могло бы произойти. Римона вся ушла в
Анат подавала угощение.
В снарядных гильзах стояли букеты огромных колючек; пробитая пулями шкура шакала украшала стену; на разных полочках и подставках замерли арабские сосуды для варки кофе, финжаны,большие и маленькие, плоские и пузатенькие, сработанные из меди кованой и меди тянутой; старинный кальян возвышался на кофейном столике. А из опрокинутой солдатской каски тянулся по стене разросшийся вьюнок, прозванный в здешних местах «блуждающим евреем». На внутренней стороне двери скрестились кривые турецкие сабли. Пулеметная лента свисала с потолка, соединенная с люстрой — три лампочки внутри трех корпусов ручных гранат. Мебель в комнате была плетеная: низкие табуретки, скамеечки, циновки. Столом служил снарядный ящик, на котором покоился медный поднос, испещренный вязью арабских букв. Кофе, подававшийся в черных фарфоровых чашечках, источал терпкий аромат кардамона.
Уди намеревался выйти, чтобы принять участие в облаве, которая как раз сейчас начиналась во всей округе. Он предвидел трудности и сомневался в успехе. Если они напали на след сбежавшего арестанта, он уже наверняка добрался до главной автомагистрали и поймал попутку до Хайфы. А если это были террористы, они, вне всякого сомнения, пересекли границу еще до того, как занялась заря, и вернулись в свои черные норы, уверенные, что этот недотепа Эшкол их не достанет, и сейчас сидят и смеются над нами своим черным смехом. Затем он заговорил о прибылях, полученных в прошлом году с хлопковых плантаций, и о молочно-товарной ферме, от которой одни только убытки, а из-за старика Сточника ее не дают ликвидировать. Может, у него, у Азарии, есть в запасе какая-нибудь русская поговорка насчет этого балагана? Нет?
Но вместо поговорки Азария вдруг предложил поднять собравшимся настроение и показал фокус с чайной ложечкой, которую, можно сказать, проглотил, а затем с виноватой улыбкой вытащил из складок своих парадных габардиновых брюк, изрядно выпачканных грязью.
— Есть у него, — сказала Римона.
— Что? — спросила Анат.
— Есть у него подходящая к случаю пословица, — пояснила Римона и негромко, не поднимая глаз, продекламировала: — Кто не пережил паденья, недостоин возрожденья.
Ионатан сказал:
— Хватит этих «чар Чада». Давайте поспим немного. Азария может пойти с нами, чтобы не тащиться в свой барак. Пусть отдохнет у нас. На диване. Римона наверняка не станет возражать. Пошли!
Римона сказала:
— Ну что ж. Вы оба этого хотели.
Они вышли около четырех часов пополудни, но теплый лазурный свет уже померк, и низко нависшая грязноватая серость коснулась крыш наших домов, белых, одинаковых, расположенных симметричными рядами. С северо-запада резкими порывами налетал ветер. Все жалюзи были уже опущены, и все белье поспешно убрано с веревок. Ни мужчины, ни женщины, ни ребенка не осталось на кибуцных улицах без четверти четыре, когда дальний гром стоном сорвался с неба и какая-то невидимая давящая пелена окутала все вокруг, и опять прогремел дальний гром, словно неся с собой по воздуху дурную весть, и тут остро, внезапно, дико во весь горизонт взблеснула молния,
Задыхающиеся, промокшие, ворвались они в дом. Иони ногой толкнул дверь, закрыл ее и произнес без всякого выражения:
— Добрались.
— Я ведь говорил вам, — похвалился Азария. — Ну ничего. Пустяки. Не огорчайтесь: я принес вам подарок — черепашонка. Возьмите!
— Бедный маленький черепашонок, — улыбнулась Римона, принимая подарок. — Только не взбирайся на стены.
Ионатан сказал:
— Тия, спокойно. Не смей его трогать. Римона, на веранде у меня есть пустая картонная коробка. А теперь — отдыхать!
— Какой сильный дождь на улице, — заметила Римона, приподняв немного жалюзи и слушая, как в оконное стекло бьют потоки воды.
Я, думал Ионатан Лифшиц, мог бы быть сейчас в пути. Возможно, в бурном Бискайском заливе. И в ту же минуту он принял решение: собака останется с ними.
Ужинали они втроем, дома, а не в кибуцной столовой, потому что дождь не унимался. Римона подала простоквашу, яичницу и салат. Сквозь мокрые стекла можно было разглядеть и мутном свете людей, которые накинули плащи на голову и бежали, сгорбившись, прижимая к груди свернувшихся в клубочек детей. Из всех утренних птиц только одна не переставала вовсю шуметь, издавая частые, громкие звуки, словно некий автоматический передатчик, в отсутствие людей посылающий сигналы бедствия с места, где стряслось несчастье.
Азария не в силах был хотя бы еще одно мгновение нести бремя собственной лжи: он должен немедленно исповедаться, и если его начнут презирать, что ж, поделом, если откажут ему от дома, это их право, он вернется на положенное ему место, к Болонези, в покосившийся барак. Итак… Утром он солгал им. По поводу котенка, так сказать… Какой котенок? Тот, о котором он рассказывал… В детстве, в России, в заброшенной крестьянской усадьбе… Его котенок, которого Василий, он же Абрам Бен-Абрам, перешедший в иудейство, сварил и которого все, кроме Азарии, ели. Все это вранье. Верно, он тогда плакал, как никогда не плакал в своей жизни, верно, что Василий грозился его убить, верно, что все были голодны и все, в том числе и он, Азария, соскребали со стен погреба наросты сырости и гнили и жевали их, давясь слюной… Да, он ел мясо котенка, но откусил всего лишь три-четыре раза, проглотил, задохнулся и заплакал, а то, что он сказал нынче утром, гнусная ложь, потому что «я ел, как и все»…
— Тут что-то не так, — сказала Римона, — ты не рассказывал нам про котенка.
— Может, я только хотел рассказать, но побоялся. Тогда это выглядит еще более отвратительным.
— Он плачет, — произнес Ионатан, побледнев. И спустя мгновение добавил: — Не плачь, Азария. Может, сыграем в шахматы?
Неожиданно Римона склонилась к гостю. Ее движение было стремительным и точным. Легко и нежно коснулись ее губы лба Азарии. А тот схватил тарелку с остатками салата и яичницы и ринулся наружу, под дождь. Он мчался, давясь рыданиями, поскользнулся, встал, пересек лужу, напоролся на кусты, увяз в грязи, выбрался, добежал до своего барака, нашел там Болонези, который спал, укрывшись грубым армейским шерстяным одеялом, и вовсю храпел. Азария поставил тарелку, наполнившуюся дождевой водой, и вышел на цыпочках. Бегом одолел он весь обратный путь, у двери снял перепачканные в грязи ботинки и сказал, словно одержав победу:
— Я принес гитару, и теперь, если вы захотите, мы можем играть и петь.
— Оставайся, — сказал Ионатан Лифшиц, — на улице потоп.
И Римона добавила:
— Конечно. Ты можешь поиграть.
За окном весь вечер бушевала буря, время от времени громыхал гром. В конце концов погас свет. Силы безопасности вынуждены были прекратить поиски, и промокшие люди вернулись на свои базы. Азария играл, пока не погас свет, и продолжал играть в темноте. Не ведая усталости.