Уготован покой...
Шрифт:
Поэтому вместо халата я надену платье. Прямое. Голубое. И стану красивой.
Каждый, кто проснется, получит сок с пирогом, а еще есть сметана и хлеб. И придется измерить температуру. И принять таблетку аспирина. Если они захотят, Заро исполнит нам что-нибудь на гитаре. Если будет у них желание, мы поиграем, все трое.
Вот игра для нас с Иони: он другой человек, мужественный моряк, который бороздит южные моря, то ли охотясь за китами, то ли в поисках необитаемого острова. А я должна ждать его дома, в дальней дали, и хранить ему верность. Пока он не возвратится ко мне с пулей, застрявшей в плече, и о нем напишут в газете. Он вернется и, набросившись на меня, захочет заняться любовью. И я говорю ему: «Приди!»
А с Заро можно играть в мальчика и маму. Он до того застенчив, что я обязана помочь ему, но так, чтобы он этого не почувствовал. Я подсказываю ему —
Что я сделала для Азарии сегодня? Постирала и отгладила его габардиновые брюки и его рубашку, перепачканные грязью во время субботней прогулки. А что я сделала для Иони? Я взяла его рваный ботинок, отнесла в сапожную мастерскую и попросила Яшека починить; Яшек починил, и теперь ботинок уже «не просит каши» и не действует на нервы.
Эфрат играет с другими детьми на циновке маленькими круглыми камешками. Они играют посреди лесной прогалины на берегу голубой реки, которая в книге об Эфиопии называется Голубым Нилом. Эфрат ползает на четвереньках по золотому песку, ласковому, горячему и чистому. Лунный свет обволакивает Эфрат серебряной паутиной. Из глубины пустого пространства доносится музыка. Там темнокожие женщины в белых-белых одеждах напевают своим детям песни без слов на языке, который называется амхарским. И, стоя в мелкой воде Голубого Нила, срезают полый тростник. Среди темнокожих женщин, тоже одетый во все белоснежное, стоит учитель Иехошафат, сраженный пулей, что попала ему в голову. Нежными-нежными прикосновениями извлекает он звуки из чего-то похожего на барабан. И это ритм сердца: тук… тук… Речку задумчиво переходит антилопа, которая зовется гну. Спи, спи, моя девочка, спокойно спи! Папа ушел на работу. Ушел. Ушел. Ушел. Вернется, когда луна взойдет. И подарок принесет. Спи усни… Тигры, газели, страусы, львы… А ты спи-спи-усни… Не стоит расстраиваться, сказал учитель Иехошафат, потому что это ошибка — требовать, чтобы каждый день происходило что-то новое: еще одна антилопа, еще одно копье, новая война и новые сборы в дорогу. Кто устал, пусть отдохнет. А кто уже отдыхает, пусть прислушается. А тот, кто прислушивается, тот знает, что на улице ночь, что на улице ветер. Под дождем — безмолвие мокрой земли, а выше — покой могучих дремлющих скал. Которых никогда, во веки веков не коснется никакой свет. И есть иной покой — заоблачный. Безмолвие меж звездой и звездой. А там, где кончаются звезды, — последнее успокоение. Чего от нас хотят? Чтобы мы не мешали, чтобы мы не шумели, чтобы мы тоже были спокойными, и если мы станем такими, нашим страданиям придет конец. Не имея дурных намерений, Василий, принявший иудейство и взявший себе имя Аврам бен-Аврам, почистил и смазал пистолет, которым был убит учитель Иехошафат. Теперь Василий пришел просить нашей любви и прощения, потому что не было у него намерения причинить зло… Цветок цикламена дал он мне, цветок, засушенный меж страничками его удостоверения личности. И принес мне книжку. Маленькую индийскую, написанную по-английски, о глубине страданий и высоте света.
Оба они спят у меня сейчас. Я принимаю их. Один молчалив, потому что грустно ему быть таким, как все, а другой беспрестанно говорит, потому что грустно ему быть не совсем таким, как все. Я принимаю их.
Весь вечер после той прогулки, после того как погас свет, Заро пел и играл для нас, пел и играл, не решаясь остановиться хотя бы на мгновение. Ибо опасался, что стоит ему прекратить играть, как мы тут же скажем ему: «Спасибо, привет, спокойной ночи!» Он играл и чуть не плакал. Пока я ему не сказала: «Заро, сейчас мы отдохнем, а продолжить можно и завтра». И Иони предложил: «Почему бы ему не лечь здесь, на диване?» Ну что ж… Я скомандовала: «Иони, Заро, спать!» И поскольку электричества не было, зажгла свечу в уголке кухни и еще одну возле радио. Иони свалился на постель и уснул прямо в одежде, а я и мальчик остались. «Извини, — сказала я, — теперь я разденусь и лягу спать…»
…А он был испуган, и шепотом молил меня о прощении, и называл себя грязным типом. «Ты? Нет, — сказала я. — Ты хороший. Не огорчайся».
И он отвернулся к стене и лежал до самого утра на этом диване, в этой комнате, не смыкая глаз, ненавидя себя за то, в чем не был виноват.
Мне тоже не спалось. И вдруг перед рассветом, когда громыхал гром и сверкали молнии, случилось так, что Иони проснулся, потому что Тия запросилась на улицу. Он проснулся и увидел меня — бодрствующей, в ночной рубашке, в задумчивости сидящей в кресле. «Ты сошла с ума», — сказал он мне. Тия поскреблась в дверь, просясь обратно в дом, Иони открыл ей, а Заро лежал неподвижно и почти не дышал от стыда и страха. И Иони схватил меня за плечи, швырнул, как мешок, на постель и овладел мной, несчастный, так неумело и зло, что причинил мне боль. Я прошептала ему: «Иони, прекрати, он не спит, он слышит нас и страдает». Иони ответил мне шепотом: «Ну и пусть. Пусть пострадает. Это конец. Потому что завтра я поднимаюсь и уезжаю отсюда». — «Как же ты поедешь, ты весь горишь, у тебя жар». — «Завтра я поднимаюсь и уезжаю. Ты сумасшедшая. Если тебе так хочется, мне безразлично, пусть у тебя будет этот псих. На здоровье! Мне надоело». — «Иони, ты не понимаешь, что уже немного любишь его». — «Нет, я сплю, Римона, я вообще еще не проснулся. Вставай, иди к нему, мокрая от моего семени! Мне безразлично, мне надоело, и хватит!» И тогда я пошла к нему, мокрая от семени Иони, села рядом с ним на пол и сказала, что пришла спеть ему. И рукою коснулась его щеки, а он уже тоже пылал от жара: «Не говори сейчас ни слова, малыш, положи свою руку в мою, посмотри, что получается, только не говори мне ни слова…»
И так, пока грязный свет не пробился сквозь жалюзи и не наступил пятнадцатый день месяца Шват, Новый год деревьев. Я приняла горячий душ, оделась в ванной и отправилась на работу в прачечную. А когда вернулась, постаравшись прийти пораньше, они оба уже были больны, у них был жар и лихорадка. Я дала им аспирин, напоила чаем с лимоном и медом, укрыла их. Пусть спят. Чернокожие женщины, по-амхарски одетые в белое, поменяют Эфрат пеленки.
Они просыпаются. Один крутится, а другой ворочается с боку на бок. Хватит вышивать, потому что уже ночь. Спокойной ночи, Эфрат, спокойной ночи, господин Бах, госпожа Бах и господин учитель Иехошафат! Это говорю вам я, Римона Фогель: не бойтесь, все кончится очень хорошо. Тот, кто печален, еще возрадуется. После всего этого дождя нам будет дарована милость.
И вновь зажужжал холодильник. Потому что включилось электричество.
Мы будем добрыми.
9
Зимою 1965 года задумал Ионатан Лифшиц оставить свою жену и кибуц, в котором родился и вырос. Он твердо решил уйти и начать новую жизнь, потому что всегда, сколько помнил себя, его окружало плотное кольцо мужчин и женщин, которые непрестанно следили за ним, советовали, поучали. В годы детства и юности, во время армейской службы и после рождения мертвой девочки ему твердили: «Это можно, а это нельзя». И все более и более ощущал он, что люди эти заслоняют от него некую тайную и, возможно, удивительную картину и что он не должен уступать им до бесконечности.
Речь они вели чаще всего о явлениях отрицательных: «внушающее опасение развитие», «грозящая опасность» — Иони почти перестал понимать смысл этих слов. Порой, стоя в одиночестве у окна и наблюдая, как закатывается солнце и горькая, глубокая тьма стелется по полям, охватывая, словно бедствие, всю землю, до самых дальних холмов на востоке, Ионатан в глубине души спокойно принимал правоту ночи.
Когда Иолек, отец его, то жестко, то мягко заводил с ним разговор о суровом велении времени, когда, касаясь общих проблем и останавливаясь на частностях, говорил он об историческом значении, об ушедших и будущих поколениях, о долге молодежи, Иони, бывало, весь сжимался, словно в ожидании пощечины, и не знал, что ответить. Был он человеком молчаливым, слов не любил и не доверял им.
Чего они от меня хотят? Они думают, что я им принадлежу. Говорят обо мне как о «человеческом факторе», как о «рабочей силе», как о «явлении». Я не боеприпасы в их арсенале. И вся их суета мне до лампочки. Я просто должен наконец встать и уйти. Куда-нибудь. Куда угодно. Рио. Огайо. Бангкок. Куда-нибудь. В другое место. Где можно пожить в одиночестве. Где все происходит не по плану, не составляет «еще одного звена в цепи» или какого-то там «положительного», «отрицательно го» или «важного» этапа. Быть свободным человеком…
В одну из ночей он рассказал своей жене Римоне, что решил подняться и уйти. И со всей прямотой сказал ей, что нет никаких причин ждать его: жизнь, как говорится, должна продолжаться. Предположим, меня убили…
А тем временем ждал Ионатан, чтобы прекратились дожди, спало напряжение на границах, стихли бури и громы, нашлась ему замена в гараже. Он ждал решительного поворота, который позволил бы ему в конце концов распрощаться и направиться в то далекое место, где его ждут и ждут, но не станут ждать вечно.