Уготован покой...
Шрифт:
— Спасибо.
— И помни пословицу, которую сам тысячу раз повторял мне: кто забывает, тот убивает.
— Иони, послушай. Я… как это сказать?.. серьезно… знай, что я не разочарую вас. Ни за что на свете. Никогда.
— Оставь, философ! Хватит устраивать мне тут День памяти погибших в Катастрофе. Лучше поставь-ка чайник и приготовь нам по чашке чаю. Хотя нет. Что это вдруг чай? Встань, подойди к третьей полке, пошарь там за книгами… И налей нам немного виски из бутылки, которую Римона выиграла в лотерею на празднике Ханука. И мы выпьем, пока она не пришла. Ты ее любишь?
— Видишь ли, Иони, дело обстоит так: я… то есть мы…
— Брось! Я не просил, чтобы ты отвечал. Вообще пришло время, Азария, тебе немного помолчать. Ты говоришь не переставая, с утра и до вечера. В шесть утра, в гараже, принимаешься толкать мне речь о справедливости: где эта справедливость еще осталась, что она вообще такое и как писали о ней разные философы. Оставь! Давай-ка я скажу тебе раз и навсегда, где она, эта самая справедливость: она ушла в отставку из нашего правительства, она покинула наш парламент, а теперь к тому же уволилась с поста секретаря кибуца. И сидит, сама себя поедом ест… Что происходит между ней и тобой — это, слышишь, не мое дело. Ибо я, знаешь ли, завтра двинусь… То, что слышал… Поднялся и уехал. Кончено! О чем же там написано, в твоей английской книжке?
— Я уже говорил тебе, Иони. Это письма. Идеи. Взгляды Теории. Вещи, которых ты не выносишь. Например, о Боге и его истинной Сущности. И об ошибках, совершаемых людьми в состоянии аффекта. Аффект — это чувство, страсть, порыв. Такие вот вещи…
— Вот и Болонези, когда я прихожу к нему в мастерскую, чтобы починить кое-что, начинает говорить мне о Боге, « благошловенноимя Его, утирающего слезы нищим». Отец мой читает мне нескончаемые лекции, ворочая такими словесами, как «смысл жизни» и тому подобное. А Уди, тот утверждает, что все решает только сила. А я? Сказать тебе? Я все это молча выслушиваю и ничего не понимаю. Ничего. Ни единого слова… Слышишь, как черепаха, которую ты принес, скребется о стенки своей коробки там, на веранде? Вон и Тия уши навострила… Ни черта я не понимаю. Даже до такой простой вещи, как засорившийся бензопровод, я не в состоянии додуматься, и мне должны были привести парня с постным лицом, вроде тебя, чтобы он растолковал мне, что дело всего лишь в засорившемся бензопроводе. Вот так день за днем я становлюсь все глупее. Становлюсь круглым дураком. Налей-ка, и мы с тобой чокнемся и выпьем: один — слабак, другой — дурак. Будем здоровы! А теперь почитай мне, послушаем, что это и с чем это едят.
— Но ведь это на английском, Иони.
— Так переведи. Ведь для тебя это несложно.
— Я как раз на середине письма. Тут речь идет о споре, который Спиноза вел с каким-то ученым. Очень трудно понять суть дела, не познакомившись с тем, что Спиноза называет «определениями» и «аксиомами», а также…
— Да читай уже. Не болтай!
— Ладно. Только не сердись на меня, Иони. Ты ведь помнишь, что все делается по твоему желанию. И я, ни секунды не колеблясь… Стоит тебе сказать хоть слово, и я…
— Читай, говорят тебе.
— Да, хорошо. Так вот: «Высокочтимому господину Гуго Буксхоллу. Насколько трудно двум людям, придерживающимся разных принципов, согласиться друг с другом, прийти к единому мнению по проблеме, связанной со множеством других проблем…»
— Ну, говори же! Без предисловий.
— Я и говорю, Иони. Но на это требуется время. Я ведь перевожу. Слушай дальше: «Скажите мне, высокочтимый господин Буксхолл, будьте любезны, видели ли Вы или приходилось ли Вам слышать о каких-либо философах, придерживающихся мнения, что мир возник случайно, как Вы это понимаете, то есть что, создавая этот мир, Бог ставил перед собой определенную ясную цель, но, несмотря на это, Он промахнулся мимо цели, которую имел в виду?»
— Не понимаю. Что он вообще хочет этим сказать? Может, ты мне объяснишь?
— Что в мире существует некий порядок, необходимый и постоянный, и этот порядок…
— Полный бардак и мерзость, Азария. Какой порядок в ваших головах? Где порядок? Что за порядок? Однажды, действуя во вражеском тылу, восточнее озера Кинерет, мы шлепнули несколько сирийских солдат. Устроили засаду, в которую они попались, словно мухи в варенье, вместе со своими джипами и бронетранспортерами. А затем оставили там одного сирийца, мертвого, и не просто мертвого, а разрубленного от живота и выше на две половинки. Оставили на водительском сиденье джипа, руки его положили на баранку, в рот воткнули горящую сигарету — и назвали это «шуткой». И по сей день в нашей роте это считается шуткой, о которой вспоминают со смешком. Что сказал бы, к примеру, по этому поводу твой Спиноза? Что мы дрянь? Дикие животные? Убийцы? Человеческое отребье?
— Ты меня удивляешь, Иони. Можно предположить, что он спокойно, не повышая голоса, заметил бы: то, что вы сделали, вам пришлось сделать, потому что у вас не было выхода. И, кстати, у сирийцев тоже.
— Конечно. Как же иначе? Ведь это слово в слово то, что нам здесь декламируют постоянно, прямо с ясельного возраста, и воспитательницы, и учителя, и кибуц, и государство, и армия, и газеты, и наш национальный поэт Нахман Бялик, и провозвестник нашего государства Теодор Герцль — все наперебой кричат, что «нет выхода», что мы «вынуждены воевать и строить свою страну» и что, как говорится, «нас приперли к стенке». А теперь и ты — со Спинозой. Здравствуйте, я ваши тетя! Лучше плесни немного виски. Вот так. Плюсни, как сказал бы Болонези. Пока мне этого хватит. Ну, что еще вы можете мне предложить?
— Прости?
— Я спрашиваю, что еще вы можете мне предложить. Ты и твой Спиноза. Если ни у кого нет выбора и нас приперли к стенке, так что же вы предлагаете? Зачем же он сидел и писал свою книгу, и зачем ты сидишь, уставившись, как осел, в эту книгу, если, так или иначе, все потеряно?
— Видишь ли, Иони, не потеряно. Спиноза утверждает иное. Наоборот. У него, несомненно, выражена идея свободы. Мы свободны познать неизбежное,научиться принимать его спокойно и даже полюбить твердые простые законы, скрывающиеся за неотвратимым.
— Скажи, Азария…
— Что?
— Ты и вправду любишь ее?
— Видишь ли, Иони, я…
— Даили нет?
— Ладно. Пусть будет так. Да.И тебя тоже, хоть я и слабак.
— И весь кибуц любишь?
— Да. И весь кибуц.
— И страну тоже?
— Да.
— И эту долбаную жизнь? И этот гнилой дождь, не перестающий поливать нас вот уже полгода, словно это моча Аллаха?
— Иони, прости. Не сердись на меня за то, что я скажу тебе. Но она вот-вот вернется, и потому я прошу или, как говорится, предлагаю, чтобы ты больше не пил виски. Ты ведь не привык пить…
— Готов ли ты выслушать еще кое-что, голубчик Азария? Тогда я тебе что-то скажу.
— Только не сердись, Иони.
— Кто здесь сердится, черт возьми?! Весь мир, не переставая, твердит мне: не сердись, хотя я вовсе не собираюсь сердиться. А если мне захочется рассердиться, то я уж никого и спрашивать не стану. Ведь и у твоего Спинозы написано: да здравствует свобода! Послушай, по моему скромному мнению, не только я в дураках, но и ты. И к тому же не совсем нормальный. И ты, и Спиноза, и она — вы все трое чокнутые. Подойди-ка сюда, поближе, вот так, еще ближе! Чтобы я мог врезать по твоей физиономии, физиономии несчастненького. Одна увесистая оплеуха, поверь, нам обоим доставит удовольствие. Подойди-ка сюда.