Уготован покой...
Шрифт:
— Что?
— Частное дело. Абсолютно личное.
— То есть?
— Я ухожу.
— Вот так здрасьте! Что же тебе здесь не нравится, великий гений?
— Послушай, отец. Здесь все прекрасно и замечательно. Нет у меня никаких претензий. Низкий вам за все поклон, честь и хвала. Вы украшение рода человеческого, вы своими руками, без посторонней помощи, отстроили эту землю и спасли народ Израиля. Спору нет. Только вот я…
— Ты работай да помалкивай. Что же будет, прости меня, если всякий сбитый с толку парень станет жить по им же установленным законам?
— Ступай отсюда, папа. Уходи побыстрее. Пока я не вставил магазин с патронами в автомат, не сбросил предохранитель и не сделал того, чему вы меня хорошо научили. Только отдайте мне приказ, словно какому-нибудь болвану, и я тут же брошусь и вновь до основания разрушу вам Шейх-Дахр. Либо схвачу мотыгу и накинусь на пырей, бурьян и крапиву на всем пространстве страны, от Эйлата до Метулы, пока там не останется ни одного сорняка. Только бы вам всем помереть с миром, а уж я навалюсь, как одержимый, на какой-нибудь кусочек пустыни, который вы мне оставили в воспитательных целях, и посреди пустыни Паран я воткну столько саженцев, сколько вы мне прикажете, женюсь на новых репатриантках, чтобы на практике реализовать вашу заповедь о «слиянии диаспор в Стране Израиля», сделаю вам двадцать жестокосердных внуков, пройдусь плугом по скалам или морю — все, что ни попросите. Только сгиньте наконец с глаз моих, и увидите, как я мигом возьму все в свои руки. Как в разгар военной операции, когда все командиры убиты и какой-нибудь забитый сержантик вдруг принимает на себя командование и спасает все дело. Положитесь на меня, все будет замечательно, в точном соответствии с вашей программой, под мою ответственность, но только сделайте одолжение, сгиньте и дайте мне наконец жить.
Он повернулся спиной к родительскому дому, в окнах которого не горел свет. Нагнулся и осторожно поднял шерстяной носок отца, повесил его на веревку, поправил лямки рюкзака и зашагал дальше. У барака, где располагалась пекарня, Ионатан решил принять влево, чтобы сократить путь к воротам, пройдя заболоченной тропинкой.
Но, уже оказавшись под навесом, на автобусной остановке у обочины шоссе, он вдруг вспомнил, что забыл взять сигареты. Ну и что, кому нужны сигареты? Отныне я не курю. С этим покончено. Без сожалений.
Около двадцати минут стоял Ионатан у обочины, ожидая, не пройдет ли мимо попутка, грузовик или армейский джип. А тем временем, обнаружил он, за холмами Шейх-Дахра начала разгораться заря. Какое-то детское легкомыслие овладело им, и он направил свой автомат на восток, чтобы скосить солнце длинной эффектной очередью как раз в ту секунду, когда оно высунет красный нос из-за развалин деревни Шейх-Дахр. За спиной Ионатана вдохновенно, упиваясь собственной мощью, заливался восторженный куриный хор: «Какой денек, какой денек!» «Заткнитесь, — произнес Иони вслух и рассмеялся, — замолчите, дорогие друзья, мы вас уже наслушались вдосталь. Ночь прошла, наступило утро, и хорошие дети получат стакан какао после того, как сходят на горшок и вымоют руки. А кого сегодня нет, детки? Маленького Ионатана нет. Он с утра убежал в сад. И забрался. На дерево. Искал птенцов…»
Солнце, румяное, как на детских рисунках, выкатилось из-за холмов, и Ионатан не стал стрелять в него, а отвесил ему глубокий поклон и почтительно, но с едва заметной издевкой спросил: «Чем я могу вам помочь?»
Вот и ночь миновала, наступает зимний день, ясный, великолепный, текущий молоком и медом. Сова, сыч, филин и, возможно, летучая мышь заканчивают охоту в деревне Шейх-Дахр. И если здесь в округе или за линией прекращения огня есть лисы, то и они сейчас, готовясь предаться здоровому сну, забиваются в расселины, в пещеры, окопы на заброшенных командных пунктах. Души мертвых, что властвуют по ночам в деревне Шейх-Дахр, уже получили приказ и торопливо отступили вместе с последними клочьями тумана, рассеянными этим ветерком, прохладным и сладким. Спокойной ночи, лисы, спокойной ночи, души мертвых, спокойной ночи, совы, он уезжает, чтобы наконец-то пожить в свое удовольствие.
Ионатан старался не оглядываться. Какое-то смутное опасение удерживало его от того, чтобы бросить взгляд на тот уголок, где он родился и вырос, на поселок, созданный его родителями на скалистом холме; некогда это место считалось проклятым, а ныне оно превратилось в прекрасный оазис, окруженный рощами, утопающий в зелени. Там пока еще почти все спят. Пусть поспят еще немного. И во всех близлежащих кибуцах спят дорогие друзья-товарищи, спят миловидные нянечки и воспитательницы, спят лысеющие добродушные активисты, пожилые земледельцы, птичники, садовники, пастухи, люди, которые перебрались сюда из сотен захудалых еврейских местечек, перевернувшие здесь небо, землю и самих себя. А вдалеке отсюда тоже спят люди — на всех просторах, во всех уголках этой земли, которую я, как говорится, защищал своим телом, на которой я работал. Когда они спят, они нежны и слабы. Как и та, что была моей женой: она была нежна всегда, потому что никогда не просыпалась…
Что хорошо, когда спишь, это то, что каждый наконец-то остается один, никто не окружает его. Каждый — маленькая планета, каждый в своих снах, каждый за миллион километров от остальных, даже от тех, кто спит с ним рядом в двуспальной кровати. Во сне не существует комиссий, должностей, «серьезных ситуаций», «веления времени», «величия стоящих задач». И нет такого закона, который бы обязывал во сне «считаться с ближним». Каждый сам по себе. Каждому — свое. Собравшийся в путь уезжает во сне туда, где его ждут, домой или в иное место. Достойный любви во сне получает ее. А тот, кому назначено быть одиноким, одинок. Тот, кто заслужил тревогу, раскаяние и наказание, наказан и тяжко вздыхает во сне. Даже старики, пережившие инфаркт, а то и два, изъеденные ревматизмом, измученные геморроем, во сне превращаются в молодых парней, «кавалеров», как они это называют, а то и вновь становятся мамочкиными сынками. Жаждущий наслаждения черпает его полными пригоршнями, алчущий страданий получает их, сколько хочет. Все запросто, и всего вдоволь. Хочешь вернуться в прошлое — тебе возвращают минувшие дни. Соскучился по давно оставленным местам или мечтаешь побывать там, где еще не ступала твоя нога, — тебя мигом доставляют в облюбованные края. Боящийся смерти получает прививку от страха, а тот, кому невтерпеж повоевать, воюет себе. А если возникает необходимость встретиться с теми, кто умер, их можно позвать, пусть войдут в сон.
Как раз сейчас мне следовало бы вернуться, разбудить Азарию и сказать ему: «Послушай, голубчик, вот ответ, который понапрасну искали твои Спиноза и господин Гуго Буксхолл, а также все твои витающие в облаках мудрецы-философы, которые не перестают вопрошать, осталось ли в мире хоть немного справедливости и если осталось, то где она. Доброе утро, Азария, проснись и ты, Римона, пойди поставь чайник на огонь, я ушел и вернулся, открыв, где же есть справедливость. Только во сне. Справедливость для всех, и с избытком, каждому по его способностям и потребностям, ибо там, в снах, существует настоящий кибуц, такой, каким он должен быть. Даже главнокомандующий израильской армией не может приказать тебе: „Это делай, а это — нет“. Он даже самому себе такого приказать не может, ведь и он спит как сурок, без мундира, без погон, без всего, спит себе внутри своей справедливости. Идите спать, друзья, справедливость дожидается каждого.
И только я буду бодрствовать. Я не хочу спать, я хочу беситься, как поется в детской песенке. Я не ищу никакой справедливости, я ищу жизни. А это, так или иначе, полная противоположность справедливости. Я уже предостаточно спал и отныне буду бодрствовать как дьявол. Я вырвался из рук сумасшедших стариков, вырвался из пут их безумия. Я выбрался живым, выбрался раз и навсегда из вашего сна, потому что я не ваш.Я вырвался из безумия ваших попыток исправить мир, я вырвался из справедливости.Будьте здоровы. Спите хоть до завтрашнего дня. Я один, я бодрствую, и вот-вот начнется мое путешествие».
С этой мыслью Ионатан обернулся и окинул взглядом свой дом. Фонари вдоль забора уже погасли. Весь кибуц словно плыл в серовато-молочном тумане. Водонапорная башня, увитая зеленым плющом. Сено, уложенное под навесом. Коровники. Дома, в которых живут кибуцные подростки, и дома для ребят помладше. Острия кипарисов, окруживших белые стены столовой. Маленькие домики с красными крышами и окнами, закрытыми жалюзи. Спуск к плавательному бассейну. Баскетбольная площадка. Загон для овец. Старое здание сторожки. Подсобные помещения… Оберегай свое сердце, чтобы не овладела им щемящая тоска, а то глядишь и снова окажешься в ловушке.