Уготован покой...

Оз Амос

А это уже смешно: черепаха зашевелилась в своей картонной коробке, принялась царапать стенки когтями. Возможно, доела огурец, который я положила ей утром, и теперь хочет прогуляться. Не бойся, маленькая черепаха! Тепло и хорошо тебе там. И тебе, малышка Эфрат. Потому что мне тоже хорошо и тепло.

На улице ветер, но уже без дождя. Нам предлагают покориться. Покоримся с радостью и отдохнем. На улице холодно и сыро. Хорошо, что все мы под крышей. Только кипарисы нельзя взять из сада домой, и они изгибаются там под ветром. Едва удается им распрямиться, как ветер снова с силой сгибает их в дугу. И они как раненая антилопа. Которая не сдается, потому что еще не домчалась до дома.

Зимою все вынуждены сидеть взаперти. Вот придет лето, и, кто захочет, сможет валяться на траве, а кто захочет, пойдет поплавать в бассейне. Иони поедет на шахматный турнир, будет участвовать в первенстве кибуцного движения, либо призовут его на сборы резервистов,

и, вернувшись, он поделится со мной новостями. А Заро посвятит мне стихи, станет активистом, крупной фигурой в нашем движении, прославится. Грустно и холодно быть молодым мужчиной, особенно зимой. Есть в них что-то такое, от чего они всегда испытывают жажду и голод, что-то болезненное, гложущее их изнутри. Не просто вожделение, но что-то более тяжелое, обрекающее на одиночество; вожделение что, оно проходит, едва извергается семя, оно как ранка, которую можно излечить слюной. А то, другое, жестокая вещь. Почти никогда не оставляющая их в покое. Быть может, отступающая лишь тогда, когда они погружаются в сон. А еще — когда начинаются разговоры о «серьезном развитии событий» и в воздухе пахнет войной. Запах смерти словно вознаграждает их за что-то и доставляет им удовольствие. Но что заставляет их постоянно испытывать голод и жажду, почему необходимо каждый раз пронзать антилопу? Словно дали им какое-то обещание и не выполнили его. Это обещание дано злым колдуном, оно никогда не исполняется, да и не может быть исполнено. Это относится не только к Заро, к Уди и к Иони, но и к Иолеку, и к моему отцу, которого уже нет, и к Бен-Гуриону, орущему по радио, и даже к Баху, чьи слезы я слышу и люблю в его музыке. Тяжело и тоскливо Баху, потому что и ему было дано обещание, которое оказалось не выполненным. Я слушаю его опус сто шесть, где Бах — маленький мальчик в темном, заброшенном, чужом доме, без матери, в лесу, в тайге или тундре, о которых мне рассказывал Иони. Он умоляет: «Вернитесь ко мне! Почему вы оставили меня здесь одного?» Но потом ему становится стыдно, в нем просыпается гордость: «А, все равно! Я один, ну и пусть! Я большой и сильный, я поражу вас копьем». А в финале есть место, где Бах словно бы легко прикасается к самому себе и шепчет: «Не плачь, не плачьте, ничто не напрасно, вот и отец сейчас придет и все объяснит, и наша мама скоро вернется…»

Я принесла керосин. Зажгла обогреватель. Красивое голубое пламя горит в той комнате, где спит Заро. Обогреватель шумит приятно и тихо, как было обещано рекламой, где его назвали «нашептывающим».

Азария засунул руки под подушку рядом с головой внутри берлоги, что он соорудил себе. Ему нравится, когда его зовут Заро. А вот в спальне, где спит Иони, обогревателя нет. И там прохладнее. Я укутаю его одеялом и легонько прикоснусь к его лбу. Горячий. Сухой. А Заро задыхается от насморка. Мне немного холодно. У меня есть привычка втягивать руки в рукава, чтобы не стыли. Если у Эфрат вдруг потеряется бутылочка с соской и она во сне начнет искать свой рожок, явится чернокожая волшебница и осторожно вернет соску прямо в ротик. И моя Эфрат будет спать.

Сок я наливаю в два высоких стакана. Прикрываю каждый стеклянным блюдцем. Нарезаю сдобный пирог, который испекла вчера. Кто встанет, сможет поесть и попить. Кто захочет. Есть все, что необходимо.

Но и завтра все будет. Я достаю большую стеклянную миску. Высыпаю туда чашку сахара. Тихонько. Чтобы никого не разбудить. Разбиваю четыре яйца и размешиваю их в миске вместе с сахаром. Не прекращая мешать, постепенно добавляю полчашки подсолнечного масла, следом — полчашки простокваши, прямо из холодильника. Натираю на терке лимонную цедру и продолжаю мешать и мешать тесто, стараясь делать это беззвучно. А теперь — два с половиной стакана муки и пакетик пекарского порошка для того, чтобы разрыхлить тесто. Размешиваю бесшумно, но сильно и непрерывно, пока не исчезнут все комочки. И вот наконец осторожно, стараясь не расплескать, выливаю тесто в печку-чудо, смазанную маргарином, втыкаю вилку в розетку и включаю печь на среднюю температуру. Теперь остается минут сорок ждать, пока мой пирог не подрумянится…

…Я чинила Иони его коричневый пиджак, а Иони рассказывал мне о тайге и тундре. Затем он стал прощаться со мной, а потом не уехал. «Иони, — сказала я ему, — я слушаю и вышиваю, а по радио передают концерт…» Им обоим я рассказала о том, что прочла в книжке: в племени кикуйю, когда наступает ночь полнолуния, ловят отражение луны в воде, заключают его в кувшин и хранят до тех пор, пока не придут черные ночи…

Тем временем я вымыла посуду, вытерла ее, поставила в шкафчик. В пекущийся пирог воткнула лучинку и вытащила: к ней еще липнет сырое тесто. Я подожду, пока пирог поспеет, а пока схожу посмотреть, не надо ли кого прикрыть одеялом. Это хорошо, что у них жар: им стоит поболеть с температурой. Чтобы были вынуждены отлежаться. Чтобы обрели покой. Как в детской песенке: «Малыш Ионатан позабыл закрыть дверь…» Потому что позавчера, в субботу, когда мы с Анат

и Уди отправились на прогулку, мужчины атаковали деревню на вершине холма, там они захватили разрушенную мечеть, однако разбойников не поймали. И все схватили простуду… Вот теперь пирог готов… Анат рассказала, что Уди тоже болен. Я сажусь вышивать. Поставлю пластинку — тихонько, так, чтобы они не проснулись. А если проснутся, есть сок и пирог, и, кто захочет, пусть ест и пьет. Может, Альбинони? Нет. Может, «Времена года» Вивальди? Или снова поставить Баха?

Вчера был пятнадцатый день месяца Шват, день, когда в Израиле по традиции сажают деревья. Хава, мать Иони, пришла к нам с претензиями: «Да что же это такое? Вы совсем не заходите, даже не поинтересовались здоровьем Иолека, а его снова одолели боли, так что в амбулатории ему сделали два укола…» Один укол, по словам Хавы, легкий, а другой Иолека просто доконал. Она увидела лежащего Азарию и рассердилась: «Что люди скажут?!» «Он болен, — ответила я, — точно так же, как Иони. А если пойдут разговоры в кибуце, так ведь и о тебе говорят. Рассказывают всякое о том, что случилось еще до нашего рождения. Мол, была у тебя несчастливая любовь…» — «Да ты, Римона, не совсем нормальная». — «Прости меня, Хава, ты думаешь, что мы в лесу? Извини, но, видишь ли, у него в бараке холодно и сыро, и некому за ним ухаживать. К тому же сообщили, что после пятнадцатого числа приедет парикмахер, а когда он приезжает, то живет в бараке, в комнатке рядом с Болонези. А на улице дождь. Иони пригласил Азарию, потому что Азария подарил ему маленькую черепаху». — «Ты слегка рехнулась, Римона». Она хлопнула дверью и ушла. А черепаха снова начала царапать стенки своей коробки и чего-то хотеть… хотеть… хотеть…

Возьму-ка я швабру и тряпку, протру пол, смету пыль с этажерки, приготовлю себе кофе. Они оба спят глубоким сном. Слабые и добрые. Без антилопы и копья. Это смешно, но я хотела бы уложить их обоих в спальне на широкой кровати. А самой остаться здесь, в этой комнате, в одиночестве, на диване. Или ночью лежать между ними, прикасаясь и к одному, и к другому…

Это был пятнадцатый день месяца Шват, но без праздничных торжеств и без традиционных посадок деревьев. Лишь дождь моросил день напролет да с гор слетали ветры, чтобы гнуть кипарисы в саду. Протяжно воя, словно изнемогая от голода и жажды, ветры пытались ворваться в дом. Если она заплачет ночью, я успокою ее, чтобы она не разбудила обоих. Я беру ее и устраиваю с бутылочкой молока на моем животе. Как-то я прочитала, что удары материнского сердца успокаивают младенцев, потому что этот ритм знаком им еще с того времени, когда они были во чреве матери. Ритм сердца… Так возникли ритмы барабанов Намибии. Тело ее согревается теплом моего тела. Моя овечка, девочка Эфрат, глазки закрой, будем спать мы с тобой.

Я читала, что у Баха было то ли десять, то ли двадцать детей. Все жили в маленьком домике из красного кирпича, в Германии. Возможно, госпожа Бах говорила ему: «Не грусти, не печалься, все будет хорошо». И он отвечал ей: «Да-да». Но не верил этому, разве что чуть-чуть. И помогал ей принести угля, поддержать огонь в печке, постирать пеленки или укачать больного ребенка, спев ему песенку. Антилопа и копье докучали ему, когда по ночам одолевала его бессонница и дождь лил над Германией. Он желал, чтобы его обняли, желал ощутить хотя бы прикосновение или что-то услышать, желал получить все то, что госпожа Бах не могла бы дать ему, даже если бы захотела. Его мать… он просил: пусть она придет, пусть вернется, пусть снимет его с креста и омоет раны, нанесенные гвоздями. И кто пришел? Как всегда. Война. Болезнь.

Вода вновь закипела. В большом и маленьком термосах я завариваю чай с лимоном и медом — это им на ночь, когда начнет сильно першить в горле. В черном окне все время черный дождь. Пятнадцатый день месяца Шват пришел и ушел. Когда я была маленькой, в этот праздник я сажала деревца, а однажды посадила у себя на грядке в саду маленький черный резиновый мячик. Мячик так никогда и не дал всходов, и саженцы мои засохли. Я — Римона Лифшиц. Я — Римона Фогель. Моя малышка Эфрат. Мой муж Иони. И друг Заро…

Из-за моих больных я вернулась домой намного раньше, благо в прачечной Липа чинил паровой котел, который сломался, пока Липа был болен. Теперь он выздоровел, и котел починен. Липа рассказал мне анекдот на идиш…

В ванной я собрала волосы в узел и закрепила их повыше — пусть будет видна моя длинная шея. И снова решила, что распущенные, свободно падающие волосы — это лучше.

Нет, они не просыпаются. Один свернулся, словно плод во чреве матери на картинке из книги «Беременность и здоровье». Другой ворочается, вздыхает, сейчас он спит на спине, похожий на распятого Баха с рисунка на конверте пластинки «Страсти по Матфею»: руки разбросаны в стороны, кулаки сжаты с силой. Антилопа хотела умчать его от меня в тайгу, в тундру, на лов китов, о которых в субботнем приложении написано, что они на грани вымирания… И оставить меня с Эфрат и Азарией, который подарил мне засушенный цикламен. И с Тией. Чтобы мы его дожидались…