Уготован покой...
Шрифт:
— Зерно? Наверно, да. А может, нет. Возьми. Пожалуйста, господин Готхелф. Пожалуйста, тфаддаль, — повторяет он то же слово по-арабски. — Выпей сигаретку.
Поначалу буфетчик отказывается, отмахиваясь этаким неподражаемым еврейским жестом: сгинь, мол. Но спустя мгновение иным непередаваемым еврейским жестом он как бы говорит: «Да уж быть по сему», и снисходит до того, чтобы взять сигарету. Благодарит. И прячет ее где-то там, у себя за ухом. Дергает ручку кофеварки-эспрессо, подталкивает маленькую пластмассовую чашечку с кофе через всю ширину мраморной плиты, поближе к бедуину, всполошив и согнав с мест целую колонию притомившихся мух. И вновь обращается к собеседнику на смеси идиш и арабского:
— Эфшер тишраб, йа, Ауда?(Не выпьешь ли, Ауда?) Может, посидим вместе пару минут? Ун а дерцейль мир ди ганце майсе мит
Сидят они вдвоем и курят, словно два брата, за ближайшим к стойке столиком. «Румын» переходит на шепот. Бедуин, похоже, глуховат.
А Ионатан тем временем закончил складывать бумажную салфетку в пятнах жира. Сделал из нее маленькую лодочку. И запустил ее, с силой толкнув средним пальцем, на противоположный конец стола. Он оказался точен и попал прямо в солонку. Благословен Господь, произнес он про себя, беззвучно шевельнув губами, нет проблем…
И тут в ресторанчик хлынула шумная ватага туристов. В большинстве своем это пожилые люди, но ведут они себя как дети в отсутствие учителя. Почти все — и мужчины, и женщины — в голубых шапочках, которые обычно раздают туристским группам, и на каждой шапочке надпись на иврите и на английском: «10 лет Израилю — убежищу рассеянного еврейского народа». Они налетают на стойку, осыпая буфетчика остротами на идиш. Жаждут, чтобы прохладительные напитки были поданы немедленно. Рвутся в туалеты. Прокладывают себе путь между столиками, стараясь присоседиться к девушкам и запыленным, небритым солдатам, пробираясь среди работяг из каменоломен, бедуинов, фермеров в рабочей одежде, водителей грузовиков, среди всех тех, кто поглощает чипсы, арабские лепешки-питы, баранину, курятину, хумус, тхину, запивая все это кока-колой. Время от времени кто-нибудь ударяет солонкой по столу, чтобы пробить закупорившиеся отверстия. Порою в одном из углов раздается взрыв пронзительного смеха — похоже, кто-то стал жертвой жестокой шутки.
Ионатан разглядывал окружающих, сощурив глаза, будто через бойницы. Он обратил внимание, что бедуин, знакомый буфетчика, обут в сандалии из кусков резины, вырезанной из автопокрышки. К ноге они привязаны грубой веревкой. Темные плечи покрывает мелкая, как мука, пыль пустыни. На пальце поблескивает золотое кольцо. Усы аккуратно подстрижены. Голова не покрыта: видны редкие жирные волосы, смазанные то ли дешевым пищевым маслом, то ли верблюжьей мочой. Он стоит спиной к стойке, маленькие глазки его пристально следят за входной дверью — он старается видеть каждого входящего. На поясе у него висит в ножнах с серебряной насечкой арабский кинжал, называемый шабария.Бедуин худ, костляв, похож на черный скелет. Темная кожа на лице его натянута на крепких скулах, кажется, что ее отполировали наждаком. Поберегись-ка, голубчик, а то дружок мой Уди хочет отвести тебе роль чучела на лужайке у его дома, чтобы разгонять птиц да с ума сводить весь кибуц. Так что забудь про свое просо.
Ионатану захотелось курить. Он порылся в карманах: ничего. Поднялся и подошел к стойке, безостановочно почесываясь, как это с ним бывало всегда в минуты смущения. Взгляд его ни на секунду не отрывается от снаряжения, оставленного им под столом: любой вещи здесь «приделают ножки», если оставить ее без присмотра.
— Да, солдатик, что тебе еще?
Господин Готхелф занят. Не может поднять глаз. На липком мраморе он возводит высокую башню из монет. У него за спиной, на стеллаже, тесно уставленном разной посудой, сахарницами, банками со всякими соленьями, с маслинами, на этом стеллаже — фотография в траурном обрамлении: грузная женщина в безвкусном декольтированном платье, с жемчужным ожерельем, сбегающим с шеи и исчезающим в ложбинке между грудями. На коленях у нее маленький мальчик, аккуратно причесанный, с пробором посредине, в очках, в костюме с жилеткой и галстуком, с платочком, выглядывающим из кармана пиджачка. И черная лента, наискосок, в одном из углов перламутровой рамки — такие рамки продают туристам в Эйлате, на Красном море. Почему несчастья других кажутся нам дешевой опереткой, меж тем как к собственным несчастьям мы относимся с величайшей серьезностью и уважением? Почему подвергают нас непрерывным мучениям и страданиям, почему всюду, куда ни кинешь взгляд, горе и несчастье? И возможно, подумал Ионатан, пора предпринять что-то кардинальное, чтобы справиться со страданиями. Возможно, это отвратительно — удариться в бега. Возможно, правы мой отец и весь его хор старцев. Возможно, я поднимусь и еще сегодня вернусь домой, стану в строй, буду браться за любое задание, посвящу всю свою жизнь без остатка борьбе против всех и всяческих страданий…
— Да, солдатик, что тебе еще?
Ионатан заколебался:
— Ладно, дай-ка мне
Затем он вернулся к своему столику. Отдохнуть. Словно проход к стойке лишил его последних сил. Ничего. Наоборот, все очень хорошо. Пусть ищут. Пусть побегают по грязи. Уди. Эйтан. Все. Пусть перевернут всё вверх дном. Каждый мешок, каждый камень. Пусть призовут полицию с собаками-ищейками и подразделение пограничной стражи, как тогда, в ту субботу, когда в деревне Шейх-Дахр мы обнаружили следы террористов, проникших через границу, или след убийцы, бежавшего из тюрьмы. А если я убит? Пусть прочешут все ложбины, все ущелья, все русла пересохших рек. Почему бы и нет! Пусть поищут мой труп. Но где они, а где я… Меня уже не найдут. С этим покончено. Отныне каждый, кто передо мною, за мною, рядом со мною, замер в неподвижности. Ибо я уже отправился в путь, в те места, что давно уже ждут меня, по ту сторону гор, к Красной скале, к бушующему Бискайскому заливу, в Альпы, в Анды, в Карпаты, в Апеннины, в Пиренеи, в Аппалачи, в Гималаи. С ожиданием покончено. Началась его собственная жизнь. Голос зовет его, и он поднимается и уходит. Едва не опоздал — но нет! Вот он уже и добрался до этих мест…
Заходят два офицера и садятся за соседний столик. Знакомые? Возможно, да. А возможно, и нет. Кто в состоянии запомнить каждое лицо в этой армии. А может, с шахматного турнира? С курса по эксплуатации сельхозмашин? Все здесь похожи друг на друга. Лучше всего опустить голову и помалкивать. Покончить с «эспрессо» и исчезнуть отсюда. Вот только начисто позабыл я сказать им, чтобы были поосторожней с треснувшей электрической розеткой у двери, ведущей на веранду: случается, что иногда она бьет током. Я даже записочки не оставил…
Один из двух офицеров — дитя кибуца, красив словно женщина: точеный нос, голубые чистые глаза, румянец во всю щеку. Одет в куртку с заплатками, обут в спортивные туфли на босу ногу. Смеется, демонстрируя молочную белизну зубов, словно наслаждаясь собственной красотой. Обращается ко второму офицеру:
— Они меня доконали, эти двое, Шико со своей Авигайль. Как только она объявила, что уходит от него, как только рассказала ему всю правду о себе и обо мне, открыв, что происходит на самом деле, он поднялся и, не произнеся ни слова, вышел из барака. А все это, конечно же, происходило около двух часов ночи, после того как она вернулась от меня, и на улице собачий холод, туман такой, что не видно кончика собственного носа. Так вот, он вышел из барака и прямиком понесся к ущелью, по дну которого течет река. Видимо, успел еще услышать, что приближается наводнение…
— Да слышали мы все это, Ран, слышали, — отрубил второй офицер и положил свою грубую, покрытую веснушками и поросшую рыжеватыми волосами руку на плечо Рана. — Слышали мы уже всю эту историю. И это должно стать тебе уроком, может, в сотый раз…
Что делал Шико на дне ущелья в ту ночь, когда узнал, что Авигайль решила оставить его? И почему она оставила его? И что случилось во время наводнения? И чему это должно научить, может, в сотый раз?..
Ионатан устал. И отступается. К тому же шум мешает слышать: на улице ревет гигантский грузовик. У него множество колес, и когда он ползет, то похож на товарный состав. Кузов грузовика заполнен рудой, а возможно, химическими удобрениями, прикрытыми пластиковой пленкой, которая приподнимается от вздоха тормозов, когда водитель пытается провести машину по узкой улочке.
Но поворот слишком крут: бордюр у тротуара уже снесен колесами чудовища, а теперь смята и мусорная урна, которая была подвешена на зеленом металлическом шесте. Снова мощный выдох воздушных тормозов. Начали собираться люди. Крики. С высоты своей кабины водитель решает не обращать внимания на все советы, уговоры, упреки, слова гнева и презрения. Буквально впритык к стенам проталкивается грузовик в устье переулка, машина бодается, словно разъярившийся бык, вырывает с мясом указательный знак, трется о стену дома. Сотрясаясь от удара, пораненный камень-песчаник отстреливается залпом мелкой дроби. Тут водитель, похоже, начинает взвешивать возможность отступления: он сражается в кабине с рычагом переключения скоростей, дергает обеими руками баранку, словно натягивает поводья норовистой лошади. Чудовище сдает назад, и раздается дружный вопль собравшихся: всего лишь шаг отделяет задний борт от витрины кондитерской на той стороне улицы. Водитель вновь обхватывает баранку, сражается с ней, тяжело дышит, резко поворачивает ее до отказа и крепко держит, чтобы не взбунтовалась, толкает, едва сдерживаясь, рычаг переключения скоростей, отступается, дергает с новой силой и вот наконец загоняет себя в полностью безвыходное положение. Задний борт прижат к стене, радиатор тоже упирается в стену.