Уготован покой...
Шрифт:
— Ну, отвори уже уста свои, и пусть слова твои озарят нас светом, — остановившись, произнес Эшкол с улыбкой. И улыбка эта, будто по мановению волшебной палочки, вдруг изменила выражение его лица: он стал похож на добросердечного, убеленного сединами, прожившего долгую жизнь крестьянина, эдакого добродушного мужика-славянина, собирающегося жилистой рукой погладить по холке перепуганного жеребеночка. — Проси, юноша, хоть полцарства.
— Ваша честь, простите меня, ради Бога. Но вы должны знать, что это не вся правда.
— То есть? — спросил Эшкол со всей возможной терпимостью. И отеческая улыбка не исчезла с его лица, он весь обратился в слух и даже, напрягшись, слегка наклонился вперед, к дрожащему парню.
— То есть вас, ваша честь, ввели в заблуждение. Возможно, без всякого злого умысла. По-видимому, из одного лишь благоговейного страха. Но тем не менее, ваша честь, вы введены в заблуждение. Минуту назад вы заметили, что не возьмете в толк, как можно оставить ее, то есть Римону, одну.
— И что же?
— И это неправда, мой господин. Это всего лишь фасад. Как вы заметили, ваша честь, все тут ломают перед вами комедию. Правда
— Азария! — рубанул Иолек, закипая от возмущения, которое поднялось из самой глубины его существа. Лицо его побагровело, он стал похож на пылающего яростью и гневом вождя индейского племени. — Замолчи! Немедленно!
А Срулик предположил с осторожностью:
— Мне кажется, товарищ Эшкол очень спешит отправиться в путь и у нас нет никакого права задерживать его.
— Ваша честь, — уперся Азария, подавшись вперед, то ли собираясь согнуться в низком поклоне, то ли намереваясь рухнуть в какую-то пропасть, — я прошу вашу честь задержаться менее чем на сорок секунд — по секундомеру. От спешки уже погиб, как говорится, не один медведь. Право и долг вашей чести получить всю относящуюся к делу информацию, чтобы можно было все с толком взвесить и принять справедливое решение. Ионатан Лифшиц — единственный друг, который был у меня за всю мою жизнь. Ионатан — это мой старший брат. Русские говорят: закадычный друг в несчастье — что тулуп в ненастье. Вы, возможно, уже забыли, что это значит — закадычные друзья. Это когда друг за друга в огонь и в воду. Любящие и преданные. И сейчас не столь важно, кто такой я. Предположим, я слабак. Скажем, клоун. К делу это не относится, как говорится. Допустим, я низкая душа. Разве подобными словами не говорят и о вас, ваша честь? За вашей спиной, разумеется. Но вот что вы и вправду должны знать: Ионатан отправился в путь, чтобы отыскать смысл жизни. Не смысл. Суть. Причину. Цель. Иначе говоря, любой человек — он свободен. Личность отнюдь не является собственностью общества. Она не принадлежит ни родителям, ни жене, ни кибуцу. И даже — здесь я прошу прощения, что вынужден говорить столь дерзко, — главе государства она не принадлежит. Правда превыше вежливости. А посему личность принадлежит только самой себе. И, пожалуй, даже не это главное. Ведь подобное утверждение непреложно следует из правил иудейской традиции, и, по сути, мы, евреи, превратили это правило в универсальный закон. Ваша честь, вы ведь наверняка еще не забыли, к примеру, наших пророков и все такое прочее. Так что же из того, что в один прекрасный день он решил выбраться отсюда? Это запрещено? Так что же из того, что предпочел он не оставлять адреса? Какой закон он преступил? Какое постановление нарушил? Что, вся жизнь — это сплошная армия? Он уехал, и дело с концом. Перестаньте его преследовать. Это вне полномочий власти. Да и ваша честь в юности — так я слышал от Иолека — тоже бежали из дома, из России, и прибыли в Эрец-Исраэль. Простите мне мою резкость. Если необходимо, я готов взять свои слова обратно. Но только последние резкие слова. Ведь и вы, ваша честь, в недавней дискуссии с самим Бен-Гурионом заявили: «Желание человека следует уважать». Это было сказано в связи с отношением к партии. Вы наверняка помните. В свободном волеизъявлении, в ясном сознании поднялся Ионатан и уехал в неизвестном направлении, а перед этим передал мне, как говорится, на хранение, вернее, нет, не передал на хранение, а вручил мне свою жену. И теперь она моя жена. Я признаю, что тут есть моральный аспект: Хава и Иолек для меня родители, и Срулик мне тоже как отец, но истина превыше всего. Нет у них никакого права преследовать Иони, равно как нет у них права требовать, чтобы я отказался от своей жены. Ведь и всяческим уступкам есть предел. Красная черта, так сказать. Я цитирую, ваша честь, ваши слова, сказанные в Кнесете, нашем парламенте, позавчера. И слова эти справедливы на все сто процентов. И вообще, ваша честь, правда за вами, а господин Давид Бен-Гурион — враг свободы. Здесь страна евреев, здесь не джунгли. Ваша честь, вы должны последовательно отстаивать свою позицию. Ваша честь, вы обязаны стать на мою сторону. Ибо теперь она моя жена. Де-факто. То есть вопреки тому, что покамест не де-юре. Полиции нечего сказать по этому поводу, и закону тоже нечего сказать, даже глава правительства и министр обороны — при всем моем уважении — должен воздержаться от вмешательства, которое может нанести мне вред. Соизвольте, ваша честь, прежде чем отправиться в путь, объяснить им тут одну-единственную вещь: это непреложный факт. А поскольку ваша честь отправляется сейчас на границу с Сирией и там уж точно будут лгать вам направо и налево, чтобы ввести в заблуждение разными полуистинами, то я позволю себе продолжить…
— Азария! Перестань молоть чепуху. Довольно!
— Товарищ Иолек! Товарищ Срулик! Хава! Высокочтимый глава правительства! Обращаюсь к вам с просьбой: пожалуйста, не затыкайте мне все время рот, ибо, при всем моем глубочайшем к вам уважении, мне кажется, что я, пожалуй, единственный человек во всей стране, который говорит всю правду. Я ведь уже обещал, что не отниму больше одной-двух минут, и действительно не отниму. Что же я, по-вашему, какой-то разбойник? Бандит? Пират? Как раз наоборот. Я идеалист самой высокой пробы. Да и вообще, что значит минута-другая? За это время кошка лужу не перебежит, как говорится. Короче, поговорим о деле. Я обязан предостеречь вас, ваша честь, ибо готовят вам западню и пускают пыль в глаза, как говорится. Я готов, если это необходимо, сказать кое-что по поводу Сирии, да и насчет Насера, и вообще об арабах, ну и, конечно, о русских. Ваша честь, вы сами разберетесь, стоит ли вам выслушивать меня, а уж затем решите, ясное дело, по собственному разумению, что предпринять для пользы государства.
— Это трагический случай, — принялась оправдываться Хава. — Один из тех, кто уцелел в Катастрофе европейского еврейства. Мы пытались
Иолек перебил ее:
— Хава, будь так любезна… Тут нечего объяснять. Эшкол разберется и без тебя.
Усталым движением руки Эшкол показал, что отказывается от намерения немедленно отправиться в путь, при этом добродушная улыбка не исчезла с его лица.
— Ладно уж. Ничего не случится. А эти шмендрикитам, в машине, пусть подождут. Я ведь пока еще не их личная собственность. Да и Северная Галилея не убежит. Позволим этому молодому человеку завершить то, что он начал излагать. Но при условии, что перестанет он называть меня «ваша честь» и начнет изъясняться человеческим языком. Не бойся ничего, юноша, говори, твой покорный слуга внемлет тебе. Только будь любезен, избавь нас от всяческих предисловий, говори прямо, а не ходи вокруг да около. Что это значит — ты ее муж? Я не понял. Разве она не невестка Иолека, которая…
— Галилея может убежать, мой господин! — завопил Азария, побледнев, охваченный какой-то лихорадкой, однако не преступая правил вежливости. — И Галилея, и Негев, и все остальное! Вдруг грянет война. Нас застанут врасплох. Накинутся на нас. Как во время погрома. Ведь уже точат ножи. Это, как говорится, написано на стене огненными буквами. И это, если говорить предельно кратко, и есть та причина, из-за которой Ионатан поднялся и отправился в путь с оружием в руках. Еще немного — и вспыхнет война. Прошу прощения.
— Заро, — произнесла Римона, — не раздражайся.
— А ты не вмешивайся. Разве ты не видишь, что стою я один против всего мира? И моя любимая тоже должна присоединиться к тем, кто против меня?! Я предупредил товарища Эшкола, что война приближается и даже если мы одержим в ней победу, то это-то и станет началом конца. Я сказал и замолкаю. Отныне буду нем как рыба.
— Может, и так, — сказал Эшкол, — может, парень и прав. Тяжко у меня на сердце. Огромный страх владеет мною, и нет у меня никакого желания побеждать в очередной войне. Ну да ладно… Ничего себе утешение, ничего себе спасение обещаем мы нынче друг другу… Как зовут тебя, молодой человек?
— Я — Гитлин, так сказать. Гитлин Азария. Гитлин — это моя фамилия. И мне жаль всех.
— То есть? Бога ради, сделай милость, снизойди и объясни нам, что же такого мы натворили, что достойны сожаления?
За толстыми стеклами очков Эшкола вспыхнули озорные искры. Своими широкими ладонями он тяжело опирался о низкий столик.
— Все чрезвычайно просто, мой господин. Вы нуждаетесь в милосердии. Со всех сторон лишь бездны ненависти. Никто никого не любит. Бездны одиночества на просторах всей страны. И подобное состояние, как мне кажется, один из признаков разрухи и опустошения, а также полная противоположность сионизму. Одиночество, беззаконие, ненависть. Никто никого не любит. Никто не любит даже вас, мой господин. Смеются над вами за вашей спиной. Говорят, что вы слишком мягки, ни рыба ни мясо, чересчур уступчивы, этакий бедняга, но в то же время торгаш, хитрец, себе на уме. За вашей спиной они говорят о вас как нацисты. И выражения их — это исполненные ненависти выражения, свойственные антисемитам: «ростовщик», «жиденок», «проситель». И обо мне говорят так же. Пожалуйста, не перебивайте меня, товарищ Иолек. Я мог бы рассказать Эшколу, что вы говорите о нем за глаза. Только вот и вас, товарищ Иолек, мне жаль, потому что и вас тут все ненавидят. В кибуце есть товарищи, которые ждут не дождутся вашей смерти. Таких немало в кибуце Гранот, да и некоторые из присутствующих в этой комнате прямо так и говорят: «Иолек чудовище». И говорят, что Иони, по сути, бежал от вас. Так что лучше вам не перебивать меня, ибо я единственный на весь кибуц, а возможно, и на всю страну, кто не перестал жалеть всех. Это темный ужас, говорю я вам. Это злость. Это беззаконие. Несчастные. Вам без конца лгут, пляшут перед вами, лишь бы вы радовались. Никто никого не любит. Даже в кибуце любовь почти исчезла из жизни. Чего уж тут удивляться, что Иони сбежал. Только я люблю всех, а Римона любит меня и Иони. То, о чем вы так безвкусно шутили, — устроить хорошую драку и двинуть друг другу в зубы — это, по случаю, и есть чистая правда. Ибо вы полны ненависти. Иолек — от зависти. А господин Эшкол сидит себе и злорадствует, слыша от меня все эти сплетни. А что уж говорить об отношениях между Давидом Бен-Гурионом и господином Эшколом. Уж если среди евреев свирепствует такая страшная ненависть, что же удивительного в том, что другие народы ненавидят нас. Скажем, арабы. Срулик до смерти хочет быть Иолеком. Иолек до смерти хочет быть Эшколом. Эшкол до смерти хочет быть Бен-Гурионом. Хава всыпала бы вам в чай яду, только ей не хватает смелости сделать это. А еще есть Уди, и Эйтан, и Амос, сын ваш, которые целыми днями говорят о том, как извести всех арабов. Болото, а не страна. Джунгли, а не кибуц. Смерть, а не сионизм. Хава, называющая всех убийцами, знает, о чем она говорит, поскольку хорошо знакома со всеми, да только и сама она убийца. Она бы убила меня сейчас, прямо не сходя с места. Раздавила бы, как букашку. А я и в самом деле букашка. Но только не убийца. Уж это нет! Я еврей-сионист. Я верю в кибуц. Вы уж, наверно, позабыли, что у Иони и Римоны была дочка. Эфрат. И она умерла. Воздух был пропитан смертью. Я рожу вам нового ребенка. Потому что мы с Римоной еще не забыли про любовь. Полный любви, я предупреждаю вас — и это будет мое последнее слово, — что вскоре разразится война, предупреждение уже написано на стене огненными буквами. Я люблю Иолека, потому что он отец мой, и одинокого Срулика, с его нежной душой, и исстрадавшуюся Хаву, и вас, ваша честь, господин глава правительства, и Иони, про которого я уже говорил, что он мой старший брат. Только во имя этой великой любви я позволил себе столь бесцеремонно влезть в разговор. Во имя любви ко всем присутствующим, к стране, к кибуцу, во имя любви к несчастному народу Израиля. Если я говорил чуть больше отпущенного мне времени, прошу простить меня. Я закончил. И Бог да смилуется над всеми нами!