Уход на второй круг
Шрифт:
— А я бы давно сказала.
— А этот твой командир что? Или мне не стоит спрашивать?
— Я с ним не сплю.
Облегчение на его лице читалось слишком явственно. Всего на секунду, но вспыхнуло.
— Прости. Я влез на твою территорию. Но мы никогда не оговаривали рамки. И я… посчитал возможным.
— Дело не в территории, — устало проговорила Ксения и отвернулась к окну.
У нее получилось загнать поглубже мысли о собственном предательстве, сил съедать себя каждый раз и снова наращивать броню — не оставалось. Но чувство вины никуда не ушло — застыло,
Некоторое время Парамонов молчал, не глядя на нее и одновременно с этим сосредоточенно рассматривая плитку на полу. Вероятно, тот по-прежнему качался под ногами, и ему это совсем не нравилось. А потом он всё-таки спросил. Спросил то, что жаждало выхода у них обоих, и то, чего она… Нет, не боялась. Не хотела слышать. Голос его был все ещё хриплым со сна и от алкоголя. Но звучал твердо.
— Тогда, может быть, дашь себе труд объяснить мне, в чем дело? Потому что у меня… В моей голове… Все это выглядит так, будто мы играем в кошки-мышки. У тебя аллергия на орехи и на отношения?
Ксения молчала. Долго, тяжело, разменивая минуты на давящую тишину. Придумывая, что сказать. Но черт его знает почему, Глебу она никогда не врала. Даже когда это звучало обыкновенными отмазками — Ксения говорила ему правду. Начинать врать поздно.
— У меня не может быть отношений, — сказала она негромко. Не Глебу, не себе. В пустоту. — Потому что есть человек, которого я люблю.
Он изменился в лице и оторвал взгляд от пола, вперившись в нее. Что-то оборвалось. А молчать до бесконечности невозможно. Точно так же, как развернуться и уйти. Хотя это, пожалуй, было не самой дурацкой из всех его идей.
— И почему не с ним? — мрачно спросил Глеб.
— Он умер. Он был моим мужем.
А вот теперь еще и оглушило. Не продохнуть.
— Ого…
Она молчала. Можно было сколько угодно орать, бухать, выносить ей мозг, сидеть под дверью и изображать жизнь — она молчала. И это молчание камнем обрушилось на него в один момент. И сразу все объясняло.
— Давно? — спросил Глеб, понимая, что это ничего не меняет.
— Это не отмеривается временем.
— Ну да… Не отмеривается, — сказать больше было нечего.
И очевидно, делать тут больше нечего. Вспоминать все случившееся, собственные планы, желание отыграться — бессмысленно. Шах и мат, Парамонов. Чего ты там выдавал про человека без кожи?
— Ладно, я пойду, — пробормотал он. — Отоспаться надо, на работу вечером. Простишь за вчерашнее?
— Да, — кивнула Ксения.
— Тогда пока.
Парамонов развернулся и направился в прихожую, больше всего на свете желая и страшась оглянуться.
— Я завтра в рейс улетаю, — раздалось за спиной.
Когда он все же обернулся, Ксения стояла рядом. Смотрела на него — не мигая, устало, разбито, и опиралась о шкаф, будто под ней тоже качался пол. Как загипнотизированный, он вцепился в этот взгляд. И пересохшими губами спросил:
— Вернешься как всегда?
Она закивала в ответ быстро и отчаянно. Он опять замолчал, словно бы именно сейчас что-то решал. И сам не знал, что решает. А потом взял ее за руку и тихо сказал:
— Я буду в смене как раз. Отдохнешь после рейса. А вечером загляну, ладно?
Она снова кивала, теперь уткнувшись лбом в его грудь. Слыша, как стучит его сердце. И совсем не слыша своего. Если бы она не продолжала дышать и чувствовать Глеба, можно было решить, что оно остановилось. А он почему-то мучительно придумывал, как назвать то, что происходит. Просто уйти — не мог. Нельзя просто так уходить.
Неожиданно и резко Ксения оторвалась от него.
— Иди, — сказала она спокойно, подтолкнув его к выходу. — Сейчас — иди.
— Да. Пока… Если что, я рядом, — пробормотал Глеб. И вместо того, чтоб выйти, шагнул к ней, поцеловал — быстро и крепко. И лишь после этого нашел в себе силы оставить ее одну. Знал, что ей это надо. Знал, что надо ему. И не знал, как пережить эту неделю, когда они снова не смогут видеться.
Щелкнул замок, громко отозвавшись в подъезде и в голове Ксении. Она медленно сползла на пол, кутаясь в толстый халат, казавшийся сейчас жестким и грубым, и пряча лицо в коленях. Так же, как когда-то давно, когда-то совсем недавно, она сидела в углу, набирая телефон «Скорой». И наперед зная — не спасут, не смогут, не успеют.
Не будет ребенка, не будет Ивана. Ничего и никогда больше не будет.
До этого были похороны. Долгое время ей казалось — она совсем их не помнит. Четким, контрастным все стало позже. Вот она сама сидит у гроба. Рядом свекровь, худая, желтая, вцепившаяся в руку мужа. Три недвижимых фигуры, только слезы текут у всех троих. Подходили люди, что-то говорили. Кто их слышал? Распоряжались всем сослуживцы Ивана — ни родители, ни Ксения не понимали, чего от них хотят.
С поминок она уехала почти сразу, чем обидела свекровь, — но не могла больше сдерживаться. У всего имеется свой предел прочности. И истерично ревела в подушку в пустой квартире, среди его вещей, занавешенных зеркал, фотографий, где он живой и веселый, где они счастливы.
Чуть позже на нее обиделся и его отец, когда она отказалась поддержать его. Но разве месть оживит Ивана?
Разве вернешь в шутку брошенное: «Не научишься грязные вещи складывать в корзину — домой можешь не приходить!», — ставшее последним сказанным между ними.
Разве можно изменить день, когда она, так и не услышав голоса мужа, позвонила Денису.
«Ну хоть ты ответил! — весело возмутилась она. — Вы что там, дрыхнете? Где Ванька?»
«Ты только не волнуйся».
«О чем?»
«Ты когда вернешься?»
«Что случилось? — стало страшно, пальцы мгновенно заледенели, мысли замедлились. — Денис, где Иван?»
«Нет его больше, Ксюш. Погиб Иван».
«Не мели чепухи! — взвизгнула сестра. — Вы идиоты! Где он», — отказывалась она принимать непоправимое.