Уход на второй круг
Шрифт:
— В мой институт! Чесались долго!
— Ну молодец, чего уж! Смотрю, ты и сам справляешься норм!
Глеб только хмыкнул. В приемник сдавал своего язвенника-сердечника почти под фанфары, хотя и не хотелось рожей светить. Но разве с такой-то рожей прошмыгнешь мышью? Особенно при прежнем контингенте. И пяти минут не пробыл, а все от первого до последнего этажа уже были в курсе: сам Глеб Парамонов на скорой приехал. Невиданное зрелище.
А зачем это сделал — и сам не знал. Может, чтобы понять, что прошлое все же осязаемо. Измерить расстояние от
Если бы не Вера. Которая тоже все еще работала в Детстве. Нихрена не меняется. Могла бы и не приближаться, но в ней никогда не было достаточно великодушия для этого.
«Чертова эгоистка», — пробубнил он себе под нос, стоя на крыльце с сигаретой и наблюдая, как она бежит к нему из соседнего корпуса, на ходу поправляя пальто.
Махнул ей рукой и, не вынимая сигареты изо рта, улыбнулся.
— Привет! — сказала она, запыхавшись. — Ты откуда взялся?
Красивая. Стройная, сотканная из света — волосы светлые, глаза светлые, краешек белого халатика из-под шерсти молочного цвета. Когда-то их считали самой красивой парой. Справедливо — они хорошо вместе смотрелись. Интересно, было бы ему приятнее, если бы она за это время подурнела?
— Пациента Тимуру привез. А то вдруг без работы тут сидит. Ты как?
— На отсутствие работы не жалуюсь, — Вера рассмеялась, рассматривая его от макушки до носков кроссовок. Парамонов проследил за ее взглядом. И тоже уставился на кроссовки. Потом вернулся к лицу.
— Первичный осмотр прошел? — рассмеялся он. — И как?
— Нормально. А я тебе, между прочим, звонить собиралась. А ты тут сам… Мистика прям!
— Ну да, инфаркт миокарда у мужика за тридцать — исключительно мистическая фигня. Просто так не случается.
— Ну да… — она сунула руки в карманы, кивнула, здороваясь, проходящему мимо и добавила быстро: — Я замуж выхожу.
— О как! Не за меня?
— Можно подумать, ты сильно стремился, — съязвила Вера.
— Можно подумать, мы вообще тогда думали. Или это я не думал?
— Да теперь-то уж какая разница.
— Никакой, — Глеб снова улыбнулся. Усталость? Вроде, рано. Впереди великие дела. — Ну поставила ты меня в известность? Дальше что? Начать отговаривать в память о прошлом? Или спрашивать за кого?
— В память о прошлом нужно было меня не отпускать, — она пожала плечами. — Мы работаем с ним вместе. Но я не хотела, чтобы тебе сказали вместо меня.
Не отпускать. Как можно не отпускать человека, который решил уйти? Она же тоже его отпустила — тогда, когда нужно было держать, хотя бы пытаться держать, она собрала вещи и ушла. И трех месяцев не продержалась. Выдала: «Ты не тот Глеб, которого я люблю». И свалила. Навсегда. Как тут удержишь? И какого Глеба она любила? Может, он и правда не тот теперь.
Люди делятся на две категории. Как ни дели — а только две.
Те, которые уходят от живых. И те, которые хранят любовь и к мертвым. Ему не повезло, в отличие от того парня.
Парамонов мотнул головой и глянул на Веру:
— Давно работает? Я его знаю?
— Андрей Игнатьев.
— Приплыли! Когда это вы успели?
— Успели, как видишь.
«Это не отмеривается временем», — словно бы эхом отзвучало в его голове.
— Ну ладно, — кивнул он. — Андрей, вроде, ничего. Благословляю вас, дети мои. Плодитесь и размножайтесь. Или как там?
— Твоими молитвами, — снова рассмеялась Вера. — Сам-то как?
— Путем. Трезвый. Достижение.
— У тебя смена. Немудрено.
— Ты всегда знала, что без работы я свихнусь.
— А это, — она кивнула на Реношку, у которой торчали Петька с Илоной, — работа?
— Спасать жизни — это благородно! — со всем пафосом, на какой был способен, произнес бывший хирург Глеб Львович Парамонов.
— Ну, успехов, спаситель! — попрощалась Вера и, развернувшись, очень скоро скрылась за дверьми Института.
Глеб прокатил по глотке образовавшийся в горле ком, казавшийся сейчас слишком тяжелым, чтобы не отбить брюхо. И вдруг почувствовал опустошение. Опустошение от единственной мысли: он не жалеет. Он ни черта больше не жалеет о ней. Ни о том, что она была, ни о том, что она ушла. Затолканная куда-то в сундук воспоминаний, чтобы не вылезала, она истлела там и перестала быть собой. Память о ней — привычка. Память о ней — ярче того, что он сейчас испытал, глядя на нее. И это даже не освобождение. Это просто… другие заботы, другие желания, другие надежды.
В конце концов, даже женщина — другая. И именно это было странно, поскольку с другой женщиной ждать ничего не приходилось.
Парамонов сам подспудно подходил к мысли, что с Ксёнычем он уже не хочет никакой реализации собственной мести всему миру, когда стало ясно — а с ней это и невозможно. Ее не ударишь. Нет смысла бить. Ей, наверное, это и больно не будет — собственный порог боли она, видимо, уже перешагнула. Но вместе с тем он уже и не смог бы — бить. Очнулся. Вспомнил, что драться — плохо. Так мамы всего мира учат своих шкетов.
Их отношения — слово-то какое! — перешли в новую плоскость, внешне не изменившись. С того памятного утра, когда Басаргина объяснила ему, что у нее не может быть никого, а он торжественно пообещал, что придет, когда она вернется из рейса, минули несколько недель. Он выполнил обещание — явился. И сделал даже больше того — потащил ее в кино, развлекал весь вечер, остался с ней до поздней ночи. В конце концов, он соскучился. Это во-первых. А во-вторых, в нем всегда был жив дух противоречия. Она спит на отдельном диване — а ему надо, чтобы в его руках. Она нуждалась в нем, как в тот самый первый раз — в ее прихожей на тумбочке, так и теперь. И эта странная его власть над женщиной, которая его не любит, из него самого постепенно лепила человека зависимого. Но ничего этого Глеб тогда не понимал. Понимал только, что нет ни желания, ни оснований забыть, как подниматься по лестнице на второй этаж.