Уход на второй круг

Светлая Марина

Или в плен захватили его?

Она подалась к нему, обняла ногами, скрестив их в тонких щиколотках — не вырваться, скользила кончиками пальцев по плечам, рукам, выводила узоры на ладонях. Вздрагивала, когда пряди его волос щекотали кожу. Дрожь по венам растекалась вдоль всего тела, пульсировала под его языком, горела на губах разноцветными фантазиями в ожидании, когда она сможет прикоснуться к нему.

Будто услышав это ее ожидание, он негромко проговорил:

— Потерпи немножко, — покалыванием по коже. Импульсом. Потому что вздрагивала она даже от звука его голоса. И от слов, произнесенных так близко к средоточию ее ожидания. Он снова приник губами к клитору, дразнил его языком, опускался ниже,

к расщелине между складочек плоти. И самого себя чувствовал мальчишкой в период полового созревания. Страдал маниакальной зависимостью от секса. От секса с этой женщиной. И, не признаваясь себе в том, не решаясь спрашивать, хотел, еще сильнее чем хотел получить ее, чтобы она тоже нуждалась в нем. Сейчас, в эту минуту. Довести ее до самой грани и дать ей себя. Его пальцы скользнули туда, где только что был рот, лаская, чуть надавливая, проникая внутрь, в то время как губы снова вернулись к клитору.

Медленно двигаясь навстречу его пальцам, она коротко глухо вскрикивала, пока не захлебнулась стоном. Замерла на мгновение, ничего не видя перед собой, кроме радужных пятен, разметавшихся по потолку. И завозилась, дернулась вниз по простыне. Губами — к его рту, руками — к его члену. Обожглась ладонями, обожгла взглядом. Одуревала от черных провалов его зрачков, кусала губы злыми поцелуями, дразнила оставляющим прохладные дорожки языком. Сводила ноги, теперь вынуждая ждать его. Закрывала глаза и пропускала вздохи. У него же даже дышать терпения не было. Хрипло, коротко, рвано — только чтобы хватало легким кислорода.

— Вредина, — выдавил он, толкаясь ей в руки, ощущая, как подрагивают от напряжения его бедра. Он и сам, весь, полностью, был напряжением. Напряжением, закрывавшим ее рот своим, сплетавшимся с ней. Его пальцы сжимали ее грудь, чуть сдавливали соски, потом на месте пальцев оказывались зубы и язык. В конце концов, сдавшись и ей, и себе самому, он стал раздвигать коленом ее ноги. Потому что находиться вне ее теперь уже было невыносимо.

Она негромко рассмеялась, легко, беззаботно. Прикусила мочку его уха и открылась, впустила в себя, скользнула вперед, к нему, устраиваясь удобнее под тяжестью его тела. Начала двигаться — медленно, лениво, плавными полукружиями, как если бы это не она несколько мгновений назад сходила с ума в ожидании него. Эта плавность плавила его тело. Плавность может плавить? Его — могла. Он подчинялся. Ощущение медленного жара, рождавшегося между их телами в той точке, где они становились целым, расплывалось, поднималось, поднимало. Толчками крови в голове. Толчками сердца внутри. Толчками вскриков из горла.

Но, подчиняясь, и он подчинял. Распластал по постели, прижимая ее ладони к простыне. Глубоко — во рту. И глубоко — в ней. Влажно скользил, наполняя ее всю, полностью, до мыслимых пределов. Ни на чем не настаивал. Ничего не требовал. Просто вел, теперь уже вел за собой, чтобы удержать рядом. Чувствовать, что она нуждается в нем. Пусть так — прикосновением врачевать душу. И чем-то еще, чем-то, что зиждилось на большем, чем физическое обладание.

Долбаная потребность врачевать.

А потом перестал и целовать. Просто оторвал губы от ее губ и вгляделся в лицо, убирая с него длинные растрепавшиеся пряди. И этот взгляд доводил до вершины. Нет ничего эротичнее полуприкрытых глаз женщины, занимающейся любовью.

Она с силой сжала пальцы, переплетенные с его. Век не поднимала. Знала, что он смотрит. Знала, что ей это нравится. Знала, что, если позволит, он останется. Знала, что она не сделает этого.

И все же распахнула глаза и улыбнулась. Сама потянулась к его губам. Не хотела ждать. Его хотела — все еще хотела, словно время отмотали назад, и она снова чувствовала его пальцы на своей шее. Не насытилась, не наполнилась. Мало.

И в следующую минуту резкими, привычными ей движениями толкнула его, перевернула на спину, оказалась сверху. Задавала ритм, теперь быстрый, нетерпеливый, заставлявший бурлить кровь, прогонявший все мысли, застилающий взгляд, кружащий голову. И что-то хрипло бормотала, невнятное, сумбурное, крепко вцепившись в его плечи, не останавливаясь ни на секунду. Этим доводила его до исступления. Теперь уже больше звуками, что издавала, будто делясь своей энергией. Впрочем, их энергия стала единым целым, переливалась из одного в другого. Он вцепился в ее бедра, насаживая на себя. И повторял — ее хрипы и ее стоны. Они, будто эхо, рождались в нем, и он толком не понимал, что, врезаясь в нее, выдыхает ее имя. Сбивчиво, едва слышно. «Ксень… Ксеня…»

Она не слышала.

Не слышала и не видела ничего вокруг. До самого мига, когда накрыло с головой. Судорогой свело бедра, пальцы дрожали. Губы, сердце — ее трясло, как в ознобе, как куклу в руках.

Ксении удалось сделать глубокий вдох и опуститься ему на грудь. И тогда он, наконец, себя отпустил, позволив телу завершить то, что теперь рождалось не ниже пояса, а где-то в голове. Как давно? Как, черт подери, давно?

И минута, когда, уткнувшись ей в шею, он восстанавливал дыхание, поддаваясь нежности и теплоте, появившимся в нем, была значимее того, что ей предшествовало. Ее пульс становился все ровнее. Ее тело переставало трепетать. И понимая, что она снова уходит, становясь чуть более чужой, он тихо повторил сказанное в запале:

— Вредина…

— Ничего я не вредина, — усмехнулась Ксения.

Она неторопливо высвободилась, накинула халат, брошенный с утра на стуле, и вышла из комнаты. Некоторое время раздавались негромкие звуки с кухни — шумела вода, вздыхала дверца холодильника, щелкал пьезо плиты. Потом она снова появилась на пороге, все еще лохматая и босая, и спросила:

— Есть мясо и овощи, будешь?

— Буду. С обедом не сложилось.

— Тогда вставай, — сказала Ксения и снова исчезла с радаров.

Глеб вздохнул. Пора, брат, пора. Поднялся и оглянулся по сторонам. Несомненный прогресс. Оставили пожрать. Произвел, значит, впечатление. Может, доживёт и до счастливого дня, когда оставят ночевать? Только ещё бы определиться, зачем ему самому — самому! — это нужно. Он неторопливо собрал с пола вещи. Так же неторопливо оделся. Стремительность сменилась медлительностью. А потом, нащупав в кармане сигареты, поплелся на кухню.

— Пахнет, — включив весельчака, проговорил он.

— Приятного аппетита! — сказала Ксения, водрузила на стол тарелку, окончательно завершив обеденный натюрморт, и устроилась напротив.

— Спасибо. У меня вино есть, давай сбегаю?

— Если хочешь. Я не буду.

— А я один не буду, — пожал плечами Глеб и потянулся за вилкой. Есть на ее кухне оказалось непривычно. Будто что-то из разряда исключений. Дружба? Соседство? К чертям и дружбу, и соседство. Заставив себя поднять глаза и насмешливо уставиться на нее, он сказал: — Вкусно! Такая хозяйка пропадает.

Она тоже подняла глаза — спокойные и внимательные.

— Пропадают продукты.

— Мне правда нравится, как ты готовишь. Тот торт навеки занял место в моем сердце.

— Это была взятка.

— Понято, — рассмеялся Глеб. — Умудрился квартиру купить. Рядом с драчуньей и потенциальной взяточницей.

— Не переживай, — Ксения тоже улыбнулась. — Ничего не бывает навсегда.

Смех растаял, как и не было. Чтобы скрыть замешательство, пришлось уткнуться в тарелку. Действительно — а дальше-то что? Что может быть дальше?

— Ну да, — выдавил он из себя. — До возраста египетских пирамид эта халупа не протянет.

— А надо?

— В некоторых вещах я отличаюсь постоянством. И плохо воспринимаю перемены.