Уход на второй круг
Шрифт:
— Проще. Проще, потому что я не знал, смогу ли… снова оперировать. У меня пациент на столе умер. У меня под ножом. Он мне до сих пор снится. Может быть, это была просто не моя работа.
— Жалеть себя — твоя работа, — нахмурилась Ксения и отвернулась.
— Не всем в небе летать.
— Бухать надо меньше! — не осталась она в долгу.
Он побледнел. Губы вытянулись в подобие улыбки. Гадкой и неприятной. Иногда он умел улыбаться и так. Встал из-за стола, подошел ближе к Ксении. И почти на ухо ей проговорил:
— А это, радость моя, тебя не касается. Не твоя территория.
— Да
— Не по Сеньке шапка, да?
— Черта с два ты Сенька, — Ксения повернулась и посмотрела прямо ему в лицо. — Неужели совсем не хочется вернуться?
— Здесь мне положено хотеть тебя. Остальное позволь при себе оставить, раз уж… раз уж у нас все так.
— Оставляй, — пожала она плечами. — Катайся на скорой, спасай репутацию живодеров и страдай от несправедливости бытия.
— Я — не страдаю, — выпалил он. — Я просто живу. Ты же тоже просто живешь. Ты карьеру делаешь, я бухаю. Все правильно.
— Из нас двоих мужик, вроде, ты, — рассмеялась Басаргина.
— А какая тебе разница, если интересующий функционал устраивает?
— Никакой, если тебя устраивает, что тебя имеют.
Парамонов вскинулся на нее и замер в состоянии полнейшего замешательства. На несколько секунд, пока обрывалось что-то внутри. Так просто все расставить по своим местам. И потом только понял, что смеется. Смешно не было, а смех был. Мрачный, злой, обдающий ее льдом. Но короткий. Быстро сошедший на нет, как резкий порыв ветра.
— Ну, раз ты меня уже поимела, то я пошел, — наконец, проговорил Глеб. — Дам поиметь себя живодерам.
— Не забудь утешиться потом… — пробурчала Ксения.
— Сейчас в ларек сбегаю за пол-литрой и утешусь. Спасибо за ужин! — выкрикнул он, убираясь с кухни. Следующим громким звуком, который она услышала, был звук хлопнувшей за ним двери.
* * *
Он ворвался к себе в квартиру с тем же звуком — звуком хлопающей двери. Шандарахнул что было силы. И от порога ломанулся к бару. Коньяк, пролившийся в глотку одним глотком, резко обжег внутренности и привел в чувства. Второй глоток убрал застилающую весь мир пелену перед глазами. Третьего не было. Третий увлек бы в беспросвет. А это не то… не то, ради чего стоило его делать. Несколько секунд он смотрел прямо перед собой — на стену с черно-белым коллажем, на котором на фрагменты был разбит портрет Тарантино, состоящий из кадров его фильмов.
Потом выдохнул и прошептал:
— Б — Бешенство.
Или «б*я», но это уже другой вопрос.
Поставил недопитый стакан на стойку.
Следующие два часа ему удалось поспать. Но лучше бы и не спал. В полумраке комнаты, в сгущающихся мартовских сумерках, он видел прошлое. Оно кружило вокруг не прожитой жизнью — его и того парня. Его губами повторяло раз за разом: «… он даже курить просил, шутил с врачами». Его губами, но не его голосом.
Маялся, открывал глаза, упирался взглядом в потолок с софитами, поблескивающими от света фонаря, проникающего из окон. И снова проваливался обратно. В узкий больничный коридор, стискивающий члены, не отпускающий, не дающий просто уйти.
Почему человек не успел стать для него мясом, рабочим материалом? Должен был. Все так говорили. У всех так происходит. А он резал человека. И этот человек перестал быть человеком в его руках. И пофигу, что операция шла как по учебнику — минута за минутой, хоть снимай как пособие для йуных лекарей. Раз — и все. Остановка сердца. Не запустили. Может быть, другой врач имел бы другой результат?
Парамонов откидывался обратно на подушки, поворачивался набок. И видел Басаргину. «Из нас двоих мужик, вроде, ты». Жестко. Для женщины, отрицающей возможность чувств — жестко. Впрочем, не жестче Веры, признававшейся в любви когда-то.
Подрывался и смотрел теперь уже в ночь.
Чем она там сейчас занимается?
Не Вера. Ксения. Ей спать еще рано. Она часами в притоне алкашей не откачивала. У нее собственная чистенькая жизнь. Ничем не оскверненная память. И полное удовлетворение по всем пунктам. Впрочем, в смысле удовлетворения ему тоже грех жаловаться. Вряд ли когда его половая жизнь была столь полноценной и разнообразной, какой стала в последние месяцы.
Мрачный смешок в темноту. Рука, коснувшаяся пылающего лба. Холодное к горячему. Еще не хватало подхватить вирус.
Стоило снова улечься, как комната осветилась включившимся дисплеем телефона. Звук входящей эсэмэски — вибрация, от которой и внутри него что-то завибрировало. Чертыхнувшись, он потянулся к соседней подушке, взял трубку и открыл сообщение.
«Прав. Аппендикс. Перитонит».
Спасибо, Сережа!
Еще один плюсик к карме.
Глеб швырнул телефон на место и, протяжно выдохнув, выполз из постели.
Кухня. Включенный свет. Стакан воды — горло задрало после коньяка. Голова расходилась. И несколько секунд — прямо перед собой. Завис. Как тогда на коллаж — теперь на плитку над рабочими поверхностями.
На часах было 20:10, когда он набирал Астахова, перекатывая сигарету с одной стороны рта на другую. Потом нервно выдергивал ее и слушал длинные гудки до той секунды, когда Сергей ответил.
— Да, Глеб.
— Готовят к операции?
— Ну да, экстренно, в детстве… Ты это… спасибо… Вера должна будет.
— Должна?
— Должна.
— Ок. Тогда вот что, Сереж… Вы там хоть убейтесь, хоть дугой выгнитесь, хоть наизнанку. Я хочу на эту операцию.
— Чего?
— Того!
— Сдурел?!
Сдурел? Пьян? Устал долбиться головой о стены?
Одно он знал наверняка. С него — хватит. Всего хватит.
* * *
В следующие дни он жил в мрачном ожидании. Чего — и сам не знал. Будто бы что-то черное двигалось от горизонта, протягивая длинные лапы к его так и не устоявшемуся миру. Абсолютное бессилие. И как ни отшучивайся от самого себя, нутро не обманешь. За что ни брался, куда ни кидался — все было одно и то же. Ничего хорошего.