Уход на второй круг
Шрифт:
Но Ксении важно было видеть. Знать — что Глеб, что не кажется, не снится, что действительно чувствует. Его руки и губы, которым отдавалась легко и без остатка. Если бы только видеть его лицо, его глаза. Блуждала пальцами, как скульптор, лепила его образ в голове. Теперь хорошо знала каждую его черту: высокий лоб, широкие брови, глубоко посаженные глаза — яркие, синие, часто, почти постоянно, следящие за ней, словно боящиеся отпустить, щетина, скрывающая большую часть щеки, и губы… Едва коснувшись ее кожи, они разливали тепло по всему телу, давно забытую расслабленность, беззастенчивую негу, какой никогда не испытывала раньше.
Она отвечала на поцелуй и норовила
Переступил порог, ногой захлопнул дверь. И быстрым шагом понес ее в комнату, в постель. Где не было места полумерам. Он не отдаст ее ночи. Как в том проклятом сне — ночи ее он не отдаст. Потянулся к выключателю, щелкнул. Свет бра мягко лег на ее лицо, обнажая россыпь самых драгоценных на свете веснушек. Глеб протянул руку и скользнул пальцами по ее щеке. Будто бы ждал, что золото на коже можно стереть. Не стиралось. Оно настоящее. Она — настоящая.
Улыбка ее была тоже настоящей, когда она прошептала: «Щекотно».
Мотнула головой, не отрывая взгляда от его глаз. Только руки жили собственной жизнью. Стягивали с него футболку, отбрасывая в сторону, блуждали по спине, проскальзывали за пояс джинсов и снова взбегали вверх, теперь по груди с тем, чтобы обвить его шею и притянуть к себе, почувствовать тяжесть тела и собственное сердце, громко колотящееся в самом горле.
Глеб прижался губами к ключице — туда, где виден был пульс. Потому что хотел его чувствовать. В тишине этой ночи, которой он клялся ее не отдавать. Поднял голову — глаза в глаза. Замирание на одно мгновение, чтобы снова пуститься в путь по ее телу. Пуговицы тонкой летней блузки. Кружево белья. Солнечные отметины, доводившие его до исступления. Он быстро спускался губами вниз, по груди, прикусывая соски сквозь ткань бюстгальтера, к животу, на котором оставлял языком дорожки и замысловатые круги. И вслушивался в звуки, которые от нее исходили от одних его прикосновений.
Одежда мешала. Прочь эту чертову одежду! Ближе, тело к телу, кожа к коже. Чтобы теперь энергия, пульсировавшая между ними, вырвалась наружу, сметая все и привязывая их друг к другу сильнее.
Она помогала ему, сосредоточенно и быстро. Раздевала себя, раздевала его. Победно вздрогнула, прижавшись обнаженной кожей к его горячему телу. Чувствовала его плоть, обжигающую и без того горевший огнем живот. В голове все кружилось синими пятнами от сумасшедшего желания. Чувствуя его губы, сдерживала себя, останавливала минуты предвкушения и выдыхала полустонами быстрые поцелуи.
Когда он раздвигал ее бедра, она ощущала, как дрожат его руки. Это дрожание отозвалось и внутри, когда его пальцы оказались в ней самой, заполняя ее. Каждая черточка этих пальцев была ей знакома, каждый узел на фалангах. Сколько всего эти руки умели. Знали ее звучание. Знали, как касаться, чтобы она звучала.
Не отпуская ее там, внизу, Глеб подтянулся по кровати так, чтобы их лица снова оказались рядом. Ему тоже надо было видеть. Как горят глаза. Как румянец покрывает молочную кожу с россыпью веснушек. Как приоткрывается рот, не сдерживающий стонов. Потому что это делает с ней он. Потому что она — его! Вся его. Дрожащая, ожидающая, нетерпеливая. Она прикрывала веки, целовала его губы, прикусывала мочку уха, хрипло просила. Его просила. Быть с ней просила. Хотела — всего, целиком, внутри, чтобы забыть о себе, о мире вокруг, содрогаясь в его руках, в его ритме, подчиняясь его движениям.
Потом его пальцы в ней перестали шевелиться, наращивая ком возбуждения. Стало пусто. Всего на мгновение. Потому что уже в следующее — он дал ей себя. Так, как она хотела, как нужно было ему. Навалившись сверху, плотно прижимая бедра к ее бедрам. И продолжая ласкать рукой ее лицо, кожу под волосами, тонкие черты, едва заметную ямку на подбородке. Налюбоваться не мог. Глаз не закрывал. И беззвучно что-то шептал, сам толком не понимая, что шепчет, потому что не произносил вслух. Двигались только губы.
«Я люблю тебя, Ксень, люблю. Люблю тебя. Я люблю».
Как завороженная следила она за его лицом. Понимала, чувствовала, не отводила взгляда. Оплетала его ногами, руками. Откликалась на каждое движение Глеба и скользила навстречу. Когда волнами стали накатывать судороги, Ксения прижалась ртом к его губам, принимая в себя беззвучные слова, и наконец закрыла глаза, перед которыми теперь разноцветно мелькало счастье.
А потом он начинал все сначала. Не отпуская. Имея силы быть с ней, и не имея — быть без нее. Поднимал ее все выше. Так, что и правда мир оказывался слишком далеко от их постели, от них самих. Девушка, пришедшая к нему с неба, сейчас должна была летать в его объятиях. Потому что он не хотел, не мог, не представлял, как можно ее отпустить. И от ледяного страха, который жил под его кожей, спасало, как заклинание, прокручиваемое в голове: он не отдаст ее, не отдаст, он никогда не отдаст ее ночи. Потому что Ксенька должна летать.
И она летала. Вместе с ним. Даже когда спустя целую вечность они унимали дыхание, все еще будучи одним целым, не желая размыкать рук, отпускать друг друга, а лишь прислушиваясь к общему пульсу, который становился размеренней, но не тише. И еще позже, когда засыпала на его плече, прижавшись тесно, закинув на него ногу, не задумываясь о летней жаре. Рядом с ним. Она летала.
* * *
Под подушкой раздалась приглушенная мелодия. Ксения разлепила глаза, быстро отключила будильник, осознавая непривычное чувство, что совсем не хочет на работу. Наверное, действительно пора в отпуск. Она обреченно вздохнула, повернула голову и заметила пристальный взгляд Глеба.
— Привет! — улыбнулась она и потянулась. К нему. За поцелуем.
Глеб, лежавший до этого на боку и упершись локтем в подушки, потянулся навстречу. Быстро поцеловал ее. И, улыбнувшись, сказал:
— Доброе утро, Ксё-ныч.
— Условно доброе, — проворчала она. — Вставать надо.
— Давай прогуляем. Предложение в силе. Выпишем тебе больничный. Я входы-выходы знаю.
— Нельзя. Не сейчас.
— Дух авантюризма в тебе отсутствует напрочь. Кофе?
— Кто бы говорил, — рассмеялась она. — А кофе буду!
— С бутербродом.
Она торжественно кивнула, заставила себя подняться и, пока набрасывала на себя простыню, как сари, сказала:
— Обещаю тебе прогулять свою работу в твой первый выходной в нормальной больнице.
С тем и пошлепала в ванную. Парамонов смотрел ей вслед.
Возвращение на землю болезненно. Болезненно для неокрепших крыльев, для ног, позабывших, что такое ходить. Он почти не спал, сознавая, что ничего их больше не разделяет. Ни ступеньки, ни пролеты, ни сотни километров, когда она в рейсе. Она его впустила. Позволила. Не зная, кто он, не зная, что в действительности это его она должна была ненавидеть много месяцев подряд.