Уход на второй круг
Шрифт:
— Мам… — выдохнула Ксения еле слышно.
— Сейчас, сейчас, маленькая, я сейчас! — полуистерично взвизгнула Маргарита Николаевна и рванула из палаты, отпустив ладошку дочери, прекратив прикосновение, доказывавшее, что жива. Что обе живы.
Дверь хлопнула. Звенящая тишина, установившаяся в палате, продлилась долго. Или наоборот недолго. Чувство времени было утрачено. Она больше не понимала, сколько его прошло. Оно двигалось скачкообразно. И когда мать в следующий раз вбежала в комнату, ощущение собственной жизни куда-то ускользало.
— Я позвала нашего доктора, — проговорила Маргарита
— Нет…
Мать торопливо закивала. Настолько торопливо, насколько было нужно, чтобы не заплакать. Плакала она не один раз за эти несколько дней. С той минуты, как узнала, как сказал муж, как сидела в больничном коридоре под уговоры медсестры ехать домой, потому что нельзя. Все — нельзя. Жизненно необходимое — нельзя. Плакала. С того мгновения, как сама увидела маленькое неожиданно осунувшееся лицо дочери со ставшими острыми чертами. Плоть от плоти.
— Все будет хорошо, — прошептала она. — Твой Глеб обещал, что ты поправишься… он тоже здесь. Он тебя оперировал, представляешь?
— Нет… Он где?
— Придет, придет, ты только не волнуйся, хорошо?
— Хорошо, — согласилась Ксения и прикрыла глаза.
— Спать хочешь? Спи… — материн голос ни на минуту не умолкал. Будто бы разговаривая, она тоже удерживала Ксению рядом с собой. Видение из продолжавшейся жизни. Или жизнь и правда продолжалась? — Скоро придет твой доктор Парамонов. Он сказал, все будет хорошо. У тебя все будет хорошо. Ты ведь тогда к нему шла, да? А у него руки золотые… пока ты лежала в реанимации, я тут наслушалась. Он умница. И ты умница. Это тоже он сказал, будто мы сами не в курсе! У тебя организм быстро на заживление работает, ты сильная, Ксюш. У тебя там все быстро пройдет. И мы тебя домой заберем. Хочешь домой? Мы сделаем что хочешь, правда.
— Хочу.
— Не раньше, чем доктор выпишет, — раздалось от двери. Голос. Мужской. Родной.
Ксения снова открыла глаза и теперь не отрывала от Глеба своего взгляда. Он шел к кровати. В больничной форме. Худой, высокий. Она и забыла, какой он высокий. Заполняющий собой каждую молекулу в воздухе. Раньше от этого задохнуться можно было. А со временем оказалось, что без него нельзя и дышать.
С ним пришел кто-то еще. Ксения толком и не видела кто. Это было неважно. Был один только Глеб.
Склонился над кроватью — низко, так, что она снова видела вокруг лишь синеву. Затапливающую весь мир синеву его глаз.
— Ты можешь говорить?
— Да.
Он кивнул, коснулся ее руки зачем-то. Быстро. Потом отстранился.
— Как себя чувствуешь? Боли? Тошнота? Головокружение?
— Нет… ничего…
— Совсем?
— Совсем.
— Хорошо. Спать хочешь?
— Хочу, — шепнула она, понимая, что действительно очень хочет спать.
— Отдыхай. Надо отдыхать. Лишний раз не напрягайся, все постепенно. Если что-то нужно, говори. Я рядом.
Ему казалось, она не слышит его уже. Тишина в ответ. Тишина — это ведь хорошо. Пусть спит. Пусть — спит. Обернулся к ее матери и перевел дыхание. Он сам не спал целую вечность. Сбиваясь с ног — между нею и пациентами. Между коллегами и перепуганными Басаргиными. Между собственными страхами и пониманием, что Ксенькино состояние постепенно стабилизируется. И что из ямы она обязательно выберется. Но спать он почти не мог. Все эти три дня. Вечность…
— Маргарита Николаевна… — Глеб приглашающе кивнул на дверь. Мать снова всхлипнула, но теперь уже успокаиваясь, и послушно вышла. Вышел и он, на мгновение задержавшись на пороге последним — пропустил вперед себя Лесю. И обернулся назад. Маленькая. С белым лицом, испещренном багровыми ссадинами, и теплыми волосами на белой подушке. Тихо вздохнул, благодаря кого-то, кого даже не знал, как назвать. И вышел, оставляя ее одну.
Впереди был еще долгий путь.
А она в самом его начале. Иногда возвращалась из сонной тьмы к окружающим ее звукам ненадолго. И не могла точно определить, снится ей, как отец что-то читает вслух, или она снова проснулась и лежит в тишине палаты, думая о том, что никогда в жизни так много не спала, да и не болела. Никогда раньше не лежала в больнице, и ангина в третьем классе была самой затяжной болезнью. Попеременно — то голоса, то мысли, то негромкий шепот, то тени в зеленых медицинских рубашках. Женские, мужские. Чьи-то руки, стягивающие с нее простыню. Осмотр. Сквозь полудрему или полубред.
А потом она снова проваливалась и вновь блуждала во тьме, не зная, где явь, а где сон, который никак не желал заканчиваться. Может быть, это от обезболивающих, которыми ее накачали? Не могли не накачать.
Открыв глаза вновь, в который раз выныривая из тусклого и вязкого марева, Ксения долго рассматривала потолок, освещенный ночником, когда поняла, что не одна. Медленно повернула голову и увидела Глеба.
Он сидел в странной позе на стуле, закинув ногу за ногу, но откинувшись на спинку. Руки свесились вдоль тела — безвольно, устало, будто бы в них он держал весь мир, а теперь уронил его ненароком. Точно так же безвольно свесился и подбородок на грудь. И длинные волосы совсем закрывали лицо. Не нужно было много ума, чтобы догадаться — этот человек заснул практически на ходу. Здесь. С ней.
Ксения словно сама чувствовала всю тяжесть, давившую на него, и с радостью бы подхватила мир, ускользнувший из его рук, если бы только имела хоть немножечко сил. Как когда-то, еще совсем недавно… так давно…
Под светом ночника она рассматривала Глеба — на его фигуре лежали тени, скрывавшие от нее живость черт, так что можно было усомниться, не спит ли она снова. Но теперь Ксения хорошо помнила каждый мазок, каждый штрих природы, щедро одарившей Глеба. Ее память впечатала их в себя, едва Ксения рассмотрела его однажды. И она всегда могла легко нарисовать его портрет, если бы только позволила себе.
Его лицо — до каждой морщинки.
Его тело — до каждой родинки.
Его руки — знакомые и родные.
Он весь — родной и близкий. Свой… Свой!
И теперь, как никогда раньше, важно узнать о неупущенном времени.
Его и без того потеряно много.
Она не жалеет, ничуть… но, оказавшись у края, видишь все иначе, и отрицать очевидное больше не имеет смысла. Теперь она готова начать сначала, без оглядки, с чистого листа. Больше не хочет быть одна… одна — устала, и не боится в том признаться ни себе, ни родителям, ни Глебу.