Уильям Шекспир. Гений и его эпоха
Шрифт:
Но, со всеми своими ужасами, Лондон был все же очень красивым городом и казался самым желанным местом в мире. Это была настоящая столица, отнюдь не провинциальная тихая заводь Европы. Величественная река вливалась в европейские реки, и европейские реки текли вспять. Это была столица не только протестантской Англии, но протестантского христианства. Когда в 1587 году Уилл прибыл из Уорикшира, он оказался втянутым в бурное обсуждение вопроса, слухи о котором долетали до Стратфорда только изредка: будет ли существовать реформированная церковь немецкоговорящих стран? Это была религиозная тема, но в то же время и политический вопрос, так как за гибелью протестантизма должна была последовать смерть наций, которые пришли к самореализации благодаря протестантизму, с написанной на родном языке Библией и, как в Англии, не зависимым от Рима главой национальной церкви. Силы контрреформации, которые в основном сосредоточились в Испании, были очень сильны и все еще пытались показать, как далеко простирается их власть. Англия была слабой, но она объединилась под руководством блестящего вождя. В 1587 году королеве Елизавете было пятьдесят три года, и она управляла страной двадцать восемь лет. Достигнув, по стандартам того времени, уже пожилого возраста, она тем не менее была здоровой телом и сильной духом. Что нельзя было бы сказать о ее великих советниках,
Давно вышедшая из того возраста, когда заводят детей, она больше не эксплуатировала когда-то столь заманчивое девичество в сложной игре династических союзов. (Бен Джонсон, разговаривая с Драммондом из Хоторндена, сомневался, способна ли была королева когда-нибудь на самом деле вступить в брак: «У нее была перепонка, которая мешала ей иметь отношения с мужчинами».) Наследование престола долгое время оставалось проблемой, волнующей как протестантскую Европу, так и протестантскую Англию. Но в 1587 году, впервые за долгие годы, затеплилась надежда. Если бы Уилл прибыл в Лондон в феврале (придерживаясь нашего произвольного допущения), а не летом того года, его ошеломил бы звон колоколов, огонь фейерверков, пальба из ружей, пьяный шум радости. 8 февраля была казнена королева Мария Шотландская, до последнего мгновения твердо придерживавшаяся своей католической веры; вместе с ней исчезла страшная угроза протестантской короне. Возникло недовольство в Шотландии, которая когда-то, вслед за Джоном Ноксом, назвала «нашу Иезавель блудницей», но сын Марии, Джеймс VI, думал о собственном будущем. «Какое безрассудство и непостоянство я проявил бы, если бы предпочел мою мать титулу, пусть судят все люди. Когда-то моя религия подвигла меня ненавидеть ее устремление, хотя моя честь заставляет меня настаивать на сохранении ей жизни» — таковы были его несыновьи слова, сказанные всего год назад. Но те, кто боялись, что из Шотландии прибудет католик, который взойдет на английский трон, больше не должны были испытывать страха. Английские католики утратили последнюю надежду. Когда некоторые из них устремляли взоры к дочери Филиппа Испанского, видя в ней новую претендентку на английский престол, обнаруживалось, что многие их соратники по религии становятся в первую очередь англичанами, и только затем — католиками. Испания, хоть она и была опорой Папского престола, являлась сильным иностранным государством, угрожавшим английской земле.
Угроза нападения Испании возрастала, а Уилл тем временем обустраивался в своем первом лондонском жилище. Паники в стране не возникло, но на всякий случай были предприняты довольно суровые меры предосторожности, что означало заключение в тюрьму католических мирян, пытки, повешение, кровопускание и четвертование сладкоголосых иезуитов. Изгнанные католики-англичане немало вредили своим оставшимся дома братьям, яростно нападая из Рима или Дуэ на королеву, которую называли не только ересиархом (основателем еретического учения), но виновной в кровосмешении, незаконнорожденной и сластолюбивой, преданной «невыразимому и невероятному разнообразию похоти». Елизавета, со своей стороны, возможно, была еретичкой, но она не склонна была поносить слепой фанатизм. Ее больше устроила бы английская церковь, организованная в соответствии с положениями «Церковного государственного устройства» Хукера, где нашлось бы место для всех направлений христианской веры. Нетерпимость, которая омрачала жизнь католиков, свободомыслящих и актеров, распространялась не короной. Возник новый тип фанатиков, и их насчитывалось великое множество среди отцов Сити и в самом Тайном совете. Спокойные, патриотично настроенные католики более естественно вписывались в структуру елизаветинского христианства, чем новые воинствующие протестанты, громко заявлявшие о своем недовольстве. Но все было не так просто, как казалось людям не столь проницательным, как королева. Католицизм подразумевал Испанию, а Испания была врагом.
Легкий комизм гравюры на дереве маскирует жестокость сцены повешения, за которым следовало четвертование, высшее мастерство палаческого искусства. Головы отрубали топором мастерски, что вызывало восхищение многочисленных зрителей
Угроза испанского вторжения достигла своего апогея к 1588 году. В тот год Уилл понял, что такое английский патриотизм и как его можно использовать в популярной драме. В 1587 году стало понятно, что война приближается, королева со своими советниками знала об этом, хотя ее подданные не догадывались, насколько не подготовлена была к такому развитию событий Англия. Денег было мало. Они больше не поступали в казну из разграбленных монастырей или в результате беспощадной экспроприации; казна не пополнялась из-за европейской системы монархического долга богатым субъектам; в основном деньги одалживали под высокий процент в Антверпене, причем лондонский Сити (то есть отдельные купцы, которые таким образом закладывали свой товар) выступал в качестве гаранта. Помимо войны, существовали другие проблемы, требующие значительных затрат: например, содержание великолепного королевского двора, чрезмерная пышность которого вызывала недоумение иностранцев. Роскошные приемы являлись рекламой английской культуры, острословия, красоты и доблести, равно как иллюзии изобилия. Блеск необходимо было поддерживать, и знать, которая безрассудно тратила свое родовое имущество, не желала ходить в лохмотьях: им приходилось обращаться за помощью к королевскому кошельку. Но по-настоящему иссушала ограниченные ресурсы государства необходимость поддерживать в добром здравии и питать надеждой европейский протестантизм. Власть Филиппа II в Нидерландах держалась на волоске, надо было помогать французским гугенотам, следовало подавить ирландских мятежников и восстания на католическом севере. Значительная часть военных расходов, к стыду и гневу Елизаветы, оседала в карманах капитанов, которые, подобно Фальстафу, позволяли голодать своим полураздетым солдатам. Она должна была благодарить Бога за флот, что не потеряло актуальности и сегодня.
Британские достижения на море не являлись результатом широкомасштабного планирования, адмиралы с набитыми бумагами портфелями не спешили в Уайтхолл. Елизаветинская Англия с формальной точки зрения представляла собой высокоцентрализованный деспотизм; на практике это способствовало развитию индивидуальной предприимчивости. Так, война с Испанией, в высшей степени коллективное действие, воспринималась как личное дело каждого гражданина. Дрейк и Хокинс нахально приплыли в родные порты Испании, чтобы уничтожить Армаду, которая готовилась выйти в море, и также дерзко разграбили испанские владения. Подобные пиратские действия не получали официального одобрения короны; другое дело — личное суждение Елизаветы. Дрейк (El Draque, Дракон) был необыкновенно одаренным человеком. Он со своими товарищами-пиратами ни минуты не сомневался в том, что Испанию можно победить на море: все дело было в противостоянии флота, организованного в соответствии с современными требованиями, неуклюжему и устаревшему флоту испанцев. Испанцы построили флот, предназначенный для спокойных вод Средиземного моря, но совершенно не приспособленный к более просторным морям, на которых им хотелось бы господствовать. Их модель морского флота принадлежала средним векам: плавучая крепость приближалась к врагу с крюками для абордажа, прицеплялась к своей жертве, потом на вражеский корабль высаживались солдаты, которые сражались на палубе, а моряки, высадившие десант, просто наблюдали за битвой. Английские же корабли были небольшие и быстроходные. Еще во времена Генриха VIII, истинного основателя флота, их снабдили бортовыми пушками. В сражениях участвовала вся команда.
В тот великолепный год, который Уилл провел в Лондоне, он не только изучил характер своей потенциальной публики, не только понял, какие именно темы заинтересовали бы ее; если он бывал в Тильбери, то вполне мог научиться и риторике, столь характерной для царственных особ. Вот Елизавета, принимающая парад своей армии:
«Я знаю, что у меня тело слабой и немощной женщины, но у меня сердце и желудок короля, и при этом короля Англии, и я с презрением отвергаю саму мысль о том, что Парма, или Испания, или другой европейский принц отважится вторгнуться в границы моего государства; я не допущу такого бесчестья, я сама возьмусь за оружие, я сама буду вашим генералом и судьей и вознагражу каждого, кто проявит мужество на поле боя».
Его собственный Генрих V едва ли сумел бы сказать лучше. Смелость ее слов была не пустым сотрясением воздуха, хотя королева могла бы стать превосходной актрисой. Уже стало известно, что Армада потерпела поражение: меньше половины громадного флота сумело вернуться в Испанию, ни один английский же корабль не пострадал. Если бы теперь, как ходили слухи, герцог Пармы посмел вторгнуться в Англию, его встретили бы с таким гневом и яростью, каких не знала история других народов; никогда больше, ни в прошлом, ни в будущем, патриотический дух столь полно не воплощался в английском правителе, включая Уинстона Черчилля, наследника уже не столь возвышенной риторики. Парма не вторглась. Король Испании весь день молился в Эскуриале. Колокола звонили по всей Англии и в английской столице.
С медальонов, случайно найденных порознь более чем через тридцать лет, Филипп II и Елизавета I, те, по чьей воле перемещались большие и малые суда, смотрят друг на друга с достоинством, которое они не раз демонстрировали в течение всей своей жизни
Уилл прибыл в английскую столицу вовремя. Неприятности с Испанией еще не закончились, но маленькая нация продемонстрировала, как решимость, патриотизм и пыл индивидуального предпринимательства сумели одержать победу над могущественной империей. Уверенность столицы, которая отражала уверенность всей страны, требовала своего воплощения в популярной форме искусства, которую Уилл, человек из народа, понимал лучше других, поскольку он изучал все хитрости профессии, чтобы поставлять готовый товар. Драма перестала быть предметом потребления, случайным развлечением в стратфордском зале гильдии, помогавшим провинциальному городку скоротать часы скуки. Она вошла в жизнь большого мира.
Глава 6
ДРАМА
Термин «профессиональный» имеет два значения. Им определяются вещи, сделанные ради денег, его также употребляют, когда говорят об искусстве, гордости, совершенстве. Оба значения применимы к драме времен Елизаветы и Якова I в ее высочайшей фазе развития. До этого создание и постановку пьес рассматривали как чисто финансовую операцию. И предпосылкой для столь узкого подхода, существовавшего не один век, было отсутствие профессионализма.
Возникновение драмы — своего рода волшебство. Церемонии, которые древние совершали, пытаясь вызвать дождь, приход весны, возвращение к жизни погибающего урожая, составляли важную часть их жизни. Когда-то силы, определявшие ход времен года и плодородие земли, персонифицировались в богов, затем возникли определенные магические законы драмы. В самое темное время года, когда солнце надолго исчезает, не обладавшие еще научными знаниями люди пытались помочь заболевшему богу огня на небе, используя соответствующую этому настроению магию. Актер, представлявший темные силы, борется с актером, наряженным богом солнца; бог солнца одерживает победу, тьма погибает. То, что сейчас представляется чистой символикой, согласно законам соответствующей этому настроению магии, воспринималось как реальность. И конечно, зима проходит, и солнце возвращается к жизни, и кажется, что магия действительно срабатывает.
Да что древние — даже некоторые наши современники в цивилизованных странах верят в подобные чудеса. Клерки, утратившие веру в свои силы, пытаются навредить деспотичным боссам, втыкая булавки в их восковые изображения. Между реальностью и изображением реальности существует взаимосвязь. Большинство из нас расстраивается, когда рамка с фотографией любимого человека падает с полки.
В более сложном виде примитивной магии-драмы бога или символ плодородия убивают на представлении только для того, чтобы затем вернуть его к жизни. В рождественской пьесе, которую все еще иногда разыгрывают в английских деревнях, есть святой Георгий, убивающий дракона, Турецкий рыцарь и Гигант Терпин, разбойник. Доктор входит «с маленькой бутылочкой аликумпейна», возвращает умершего к жизни и предлагает им снова сражаться. Это представление явно восходит к какой-то древней церемонии пробуждения растений к жизни. Иногда в представление вторгается жертвенный элемент, так что термин «трагедия», которую по традиции соотносят с осенью и смертью какого-то героя ради всеобщего блага (например, Эдипа), можно проследить до греческого слова «tragos», которое означает «козел». Козел всегда был амбивалентным животным: символом вожделения и плодоношения, но также и существом, на спину которого взваливали грехи людей перед тем, как совершить ритуальный забой или, как в случае с древнееврейским козлом отпущения, отводили его голодать в пустыню. Комедия, коль скоро мы рассуждаем об определениях драматического искусства, ведет происхождение от komos, сельского празднества в честь Диониса, бога виноградарства и виноделия, который страдает, умирает, а потом возвращается снова к жизни.