Уинтер-Энд
Шрифт:
— Почему вы думаете, что не с восточной и не с западной?
— В полях полицейские никаких следов не обнаружили. Вы же не могли пройти там, не оставив следа, верно?
— Я полагаюсь на то, что вы установите это сами, мистер Рурк. Поверьте, рассказав вам все, я ничего не выгадаю.
Я сильно затягиваюсь, изучая сидящего перед собой человека. Его умение застывать как статуя не позволяет понять, о чем он думает, и это меня злит. Я не имею ни малейшего представления о том, что он имел в виду, сказав, что «полагается» на меня, однако решаю не задерживаться
— Я кое-что проверил, но так пока и не понял, почему именно Анджела Ламонд была избрана в качестве жертвы преступления.
— Вы когда-нибудь удили рыбу, мистер Рурк?
Я пожимаю плечами:
— Раз или два.
— Вас учил этому отец? Куда вы ездили?
— На озеро Клэй. А что?
Вопрос мой Николас игнорирует. Он встречается со мной глазами и негромко произносит:
— Озеро Клэй. Маленький коттедж примерно в тридцати ярдах от берега. Деревья у самой кромки воды. До озера три минуты ходьбы. Мальчик и его любящий отец. Приятная картинка. — Его обуревает некая непонятная мне эмоция, заставляющая дернуться уголок рта. — Отец говорил вам, что существуют разные виды ужения — на разную наживку, разными методами?
Я несколько мгновений молчу. Данное им описание коттеджа, в котором мы с отцом жили во время рыбалки, отличается пугающей точностью. А затем я соображаю, что мест с маленькими коттеджами и деревьями у кромки воды в округе десятки.
— Вообще-то нет, — говорю я.
— Тогда я воспользуюсь другим примером. Вы верите в Бога, мистер Рурк?
Я качаю головой:
— Не думаю, Николас. Никогда не видел в этом смысла. Предвкушение приятной загробной жизни — штука, может быть, и хорошая, однако я предпочел бы взять все лучшее от того, что имею сейчас.
— Мне трудно представить себе полицейского, который, когда ему приходится отпускать преступника на свободу, не находил бы утешения в мысли о небесном суде.
— Я всегда предпочитал правосудие, которое совершается здесь, на земле.
Николас улыбается, снова показывая краешки зубов:
— Мне нравится ваша вера в способность человека вершить правосудие.
— А вы предпочитаете божественное воздаяние? — спрашиваю я.
Он сухо хмыкает.
— Я о божественном воздаянии не сказал ни слова. Иногда поступки людей обращают их в слуг дьявола. И если Бог не прощает их, они в конце концов достаются дьяволу.
— Вы это о чем?
— Скажем, к примеру, я совершил убийство и оно сошло мне с рук. Затем, в один прекрасный день, меня сбивает машина, и я умираю. А это просто-напросто истекает взятое мной у Бога взаймы время.
— И что, Анджеле Ламонд сошло с рук преступление, о котором никто не узнал? И время, которое она прожила, было заемным?
Николас улыбается снова.
— Пока вы сами не отыщете ответ на этот вопрос, я, боюсь, ничем вам помочь не смогу, — говорит он.
— Что ж, я изучил ее биографию, но не нашел ничего, что позволяло бы говорить применительно к ней о заемном времени. — Теперь улыбаюсь я. — А если что-то и было, то вряд ли что-нибудь важное.
Некоторое время мы молчим. Когда Николас наконец открывает рот, лицо у него по-прежнему непроницаемое, а вот тон меняется, становится более
— Важность — понятие относительное. Впрочем, не вам судить. — Тон его становится более спокойным. — Уж вы мне поверьте.
— Я был бы и рад поверить вам, Николас, однако пока я просто не понимаю, что произошло. На мой взгляд, сейчас все выглядит как убийство, совершенное безумцем, которому требовалось выплеснуть на кого-то свой гнев. Ничего другого я пока не вижу. Возможно, вы в состоянии показать мне это другое.
— Я уже говорил, что делать этого не стану. Но поверьте, ко времени вашего возвращения в Бостон вы будете знать, почему умерла эта медсестра.
— Вы хотите сказать, что именно вы ее и убили?
— Я говорю лишь, что знаю, почему она умерла. И вы узнаете.
Обещание это произносится тоном очень ровным — словно он сообщает, что хочет купить еще одну порцию выпивки. В обычной ситуации я стал бы сейчас давить на подозреваемого, подталкивая его к признанию. Однако, хоть Николас и не уходит от общения, как прежде, у меня все же нет ощущения, что он может расколоться. Некий инстинкт подсказывает мне, что пока от нажима на него лучше воздержаться.
Я закуриваю новую сигарету и меняю тактику:
— Вы сказали, что верите в Бога, Николас. Вы принадлежите к какой-нибудь церкви?
— Почему вы об этом спрашиваете?
— Мы стараемся сделать так, чтобы тюрьма не мешала человеку исповедовать веру — какую угодно. Вы христианин?
Николас улыбается мне:
— Я не христианин. Не мусульманин, не еврей, не буддист и так далее, но мне очень нравится присущее Богу чувство юмора. Даже притом что шутки Его бывают порой жестокими. Вам не рассказывали в школе о Чарльзе Райланде?
— В школе я многое пропускал мимо ушей.
— Он был богатым деловым человеком, потратившим год на строительство церкви в вашем родном городе — в то время, когда его жители еще вырубали окрестные леса под пастбища. В самый разгар первого богослужения в здание церкви ударила молния, и Райланд, а с ним священник плюс еще восемнадцать человек погибли в огне пожара.
— Итак, вы верите в существование Бога и дьявола. И что же, по-вашему, Анджела Ламонд горит сейчас в адском пламени?
— Адское «пламя» в данном случае выражение вряд ли уместное, мистер Рурк. Вы знаете, где была написана Библия? В Восточном Средиземноморье. Жаркий климат. Пустыни. Песчаные бури, засухи. Жаркая погода — зло. Подозреваю, что так эта ассоциация и возникла. Я бы сказал, что для нашей части света больше подошла бы «ледяная пустыня».
— В ней Анджела Ламонд и пребывает?
— Да.
— И чем она это заслужила?
— Вы повторяетесь, мистер Рурк, — вздыхает Николас.
— Это потому, что мне кажется, будто я зря трачу время, — отвечаю я. Возможно, мое раздражение вызвано тем, как он вздохнул, возможно, я просто сыт по горло его дурацкими разглагольствованиями. — Надеюсь, вам, в конце концов, хватит ума, чтобы понять: избежать тюрьмы вы сможете, только рассказав мне о том, в каком свете вы видите всю эту историю. Думаю, будет лучше, если вы перестанете изображать придурка и сообщите мне что-нибудь полезное для вас.