Украденный залог
Шрифт:
— Нет. В тысяче городов Бактрианы стоят громадные, хорошо обученные и вооруженные гарнизоны, но они не двинутся с места, пока не найдется человек, способный сделать невозможное. Они будут стоять там, пока не найдется такой человек…
Прежде чем Алан успел ответить, Лаодика заметила в лице отца никому, кроме нее, не известную черточку неудовольствия, и ей почему-то захотелось, чтобы чужой юноша сдержал готовые сорваться слова. Но он не почувствовал ее молчаливого призыва.
— Мне нужна сотня гетайров и четыре месяца сроку. Бактра будет свободна, если продержится это время.
Аор вскочил с кресла. Он приблизился вплотную к Алану. Резче обозначилась на лбу черточка неудовольствия и гнева.
— Почему я должен верить вчерашнему рабу, и почему он уверен, что я могу до такой степени
Отчего отец назвал юношу вчерашним рабом? И что же он молчит? Неужели и он ответит тем противным, робким, заискивающим голосом, который она так ненавидела в людях с услужливыми шагами.
— Мое племя зовется филагетами.
В этом гордом ответе было что-то красивое и неотразимое. И то, что юноша не добавил к нему ничего, покорило Аора.
— Достойный ответ… Если бы потомки Александра могли так ответить, они бы владели миром… Я подумаю о твоем предложении. Это очень сложно — назначить недавнего раба сотником гетайров… Почти невозможно…
— Но это станет возможным, если захочет Аор!
И вновь эти два необыкновенных человека скрестили взгляды. Один — непроницаемый и оценивающий каждое слово. Второй — открыто рвущийся к большому делу, впервые ощутивший свою силу, еще не успевшую расстаться с юностью.
— Аполонодор напорист, это, может, и не вредит в бою, но в разговоре иногда мешает.
И Алан понял, что настало время промолчать.
— Я приглашаю тебя на трапезу в моем доме. Надеюсь, Аполонодор Артамитский не откажется.
Алан прекрасно уловил насмешку в тоне Аора, оказавшего бывшему рабу огромную честь своим приглашением. Щеки юноши вспыхнули от гнева, но он еще раз сдержался, не подозревая, что этим заставил радостно забиться чье-то нежное сердце.
— Ну, вот и чудесно. — Аор хлопнул в ладоши и отдал приказание вошедшим рабыням: — Ужинать будем в покоях Лаодики. Приготовьте все и предупредите госпожу.
Алан, словно перед поединком, чувствовал легкое волнение. Обстановка покоя, куда они вошли, только увеличила это напряжение. Мягкий полусвет, предметы непонятной роскоши, тонкие ароматы, точно вражеские лазутчики, старались проникнуть в осознание юноши, ослабить напряжение воина, готового к броску.
Чувствуя во всем этом скрытую для себя опасность, Алан стиснул зубы, упорно обдумывая, как ему начать разговор об Узмете, все еще томящемся в тюрьме. Аор обещал, но так ли свято его слово? Захочет ли он сдержать его? Захочет, если я буду нужен. Значит, этой просьбой можно выяснить, как он принял мой план. И, вспомнив о плане, Алан сдержал дыхание, боясь выдать волнение, — так реально близко встали перед ним давние затаенные мечты о славе, о грозных делах и о крови врагов, льющейся на сухой песок. И еще об одном очень отчетливо вспомнил юноша. Серая квадратная глыба стояла на вершине скалы Совета. Около этой глыбы собирались старейшины, здесь они присваивали воину желанное звание почетного воина племени, за такую честь многие, не задумываясь, отдавали жизнь. Изображение глыбы Совета вырезал он тогда из мягкого прозрачного камня, мечтая о милой родине, согревавшей сердце воспоминаниями детства, нежными и грустными одновременно…
Аор сжал в ладони кисть от пояса своего халата и задумчиво перебирал ее нити. Они были двух цветов — синие и желтые. Синие — вправо, желтые — влево — на два разноцветных пучка разделялись беспорядочно спутанные нити, каждая нить была мыслью, каждая мысль ложилась на свое место: синяя — вправо, желтая — влево. Синие мысли утверждали «да», желтые возражали им.
«Юноша чужеземец, его здесь ничего не держит. Он не может стать тебе помехой в дальнейшем», — говорила синяя.
«А долго ли он останется в твоей власти? Сможешь ли ты до конца разгадать его варварский ум?» — вопрошала желтая, но тут же ложилась новая синяя нить — возникала новая мысль: «Юноша самолюбив и честолюбив, слава быстро ослепит его, отнимет природную остроту ума и вдумчивость, сделает простой игрушкой в твоих руках».
«Но пока это случится, он может перевернуть судьбу всей страны, он отважен до дерзости, умен настолько, что способен понимать и скрывать собственные желания…»
Аор чувствовал себя, как Одиссей, державший в руках подарок Эола*. note 34 Вот он в руках у него, таинственный мех. Пока завязан, он сер и невзрачен, безобиден на вид, но стоит его развязать, и на волю вырвутся неудержимые бури и ураганы, и кто знает, куда направят они свою чудовищную силу? Стоит дать этому отважному юноше сотню гетайров, да еще клочок папируса — львенок вырвется на волю и тогда… Могущество индусов может рассыпаться, как бархан под напором ветра. «А куда дальше подует ураган? — вопрошала желтая нить. — Где ключик? Где твой заветный ключик к этому человеку, без которого ты не решал ни одной судьбы? Ты владеешь Антимахом, в любую минуту ты можешь сделать его царем и противопоставить этому странному чужеземцу, этому рабу, в котором нуждаешься и которого боишься! А кто из них окажется сильнее? Кто это знает? Разве можно угадать силу неведомого? И разве сможет устоять мутная капля вина перед кристальной твердостью алмаза? Если взбунтуется алмаз, чем удержит его золотая лапа? Что если он сломит Антимаха, как слон ломает сухой ковыль? Ведь ты хочешь дать чужеземцу стальные крылья власти и силы. Как высоко он сможет подняться на них? Как использует эту высоту? Где те вожжи, которыми ты направишь полет пушенной тобой стимфалийской птицы?*» note 35
Note34
Эол — бог ветров. Одиссей получил от Эола мех с ураганами, мешавшими плаванию.
Note35
Стимфалийская птица — птица с железными перьями, бросаемыми ею во врагов.
Тонкий прозрачный звон разбитого хрусталя вспугнул этот сонм вопросов в голове Аора. Алан не заметил, как раздавил в своих пальцах бокал. Юноша всем своим существом устремился к двери, завешенной портьерой из шелковых шнурков, на которую взглянул теперь и Дор. Из его головы сразу же ушла назойливая толпа противоречивых мыслей, и он улыбнулся устало и благодарно, как человек, нашедший трудное решение.
Алан не заметил раздавленного бокала. Он забыл в эту минуту о скале Совета и о крови врагов! Он даже не видел, что Аор поднялся и ушел из комнаты, чтобы отдать какое-то приказание. Все это не имело сейчас никакого значения. В дверях остановилась женщина. Но не это поразило Алана, даже не то, что она оказалась той, с кем разговаривал он на лестнице дворца… В чувствах Алана было то, чего не понял Аор, что навсегда осталось для него загадкой и что заставило его в тот момент, быть может, впервые в жизни принять ошибочное решение. Оба они видели одно и то же, и каждый видел разное.
Аор увидел в дверях свою дочь, увидел волнение Алана и, усмехнувшись про себя, решил, что ключик найден. Алан же почти не видел Лаодики. Он видел другое; видел то, что доступно лишь глазам людей, способных отыскать и слить в единый образ рассыпанные по жизни крупицы прекрасного.
Лаодика запуталась в шнурах портьеры и резко на ходу остановилась, ее тело под легкими одеждами напряглось и на секунду замерло! Шелковые струи портьер голубыми змеями обвились вокруг ее рук и стана, прильнули к обнаженной нежной коже, горели на ней мягкими зелеными огоньками! Витые горящие змеи остановили движение, жизнь словно замерла на мгновение под их напором и навсегда запечатлелась в глазах пораженного Алана. Но мгновение уже пронеслось мимо. Лаодика сердито отстранила непокорные струи шелка и величавой спокойной поступью вошла в зал.
Этот чужеземный юноша опять смотрел на нее своим необычным, физически ощутимым взглядом. Зачем ушел отец? Лаодика села напротив гостя и, не поднимая глаз, ждала, когда он заговорит, ее руки привычными движениями создали в убранстве стола и расстановке блюд какой-то странный гармоничный беспорядок и замерли на полупустом кубке отца. Разговор явно не клеился. Алану не хотелось говорить. В такие минуты он забывал о словах. Он глядел на тонкую белую руку женщины на льдистом хрустале бокала и внезапно отчетливо понял, что так эту руку может видеть только он один.