Укради у мертвого смерть

Скворцов Валериан

Капитан Супичай приехал в бангкокский аэропорт Дон- мыонг за полчаса до посадки пассажиров рейса TG-413. Как руководитель практики, намеревался принять зачет у юнке­ра, экзаменационным билетом которого был русский бан­кир. Ничего специального. Рутинный контроль за работой молодого человека на проводах подопечного.

Русский улетел в компании журналиста, и теперь юнкер стоял перед капитаном в каморке, предоставленной погра­ничной стражей.

— Вы не сдали зачет, юнкер, — сказал Супичай. — Сожа­лею. Свободны!

Когда юнкер вышел, капитан достал из портфеля порта­тивную рацию, вытянул прут антенны и, условными щелч­ками

дав сигнал вызова, сказал:

— Внимание, Випол! В секторе Б-двенадцать... Повтор: в секторе Б-двенадцать подвальной автостоянки будет садить­ся в синий «ситроен» человек с мягкой бородкой... Нет, не фаранг... Азиатец. Двигайся за ним. Мне нужно знать, какая птица летает в этой машине и куда она в особенности напра­вится сейчас. Как понял? Хорошо-

Бородач фотографировал телеобъективом Севастьянова, когда он вместе с другим русским устремлялся к паспортно­му контролю.

Капитан зевнул и потянулся. Поразмыслив, отправился на второй этаж в ресторан для летного состава. В Бангкок торопиться не стоило. Шел пятый час пополудни. Пробки да еще наводнение.

... В Чанги, у выхода из аэропорта к стоянке такси, Шемя­кин набрал на плашке кнопочного телефона-автомата се­мизначный номер.

— Это Бэзил говорит, — сказал он в трубку. — Я приле­тел...

2

Осенью на деревьях стали заметнее припозднившиеся с отлетом скворцы, вокруг которых крутились суетные во­робьи. Охотящиеся кошки ползали на брюхе по пожухлой траве и орали, оставшись без маскировки, от нервного воз­буждения. В Голицыно под Москвой предотлетные стаи вы­жидают неизвестно по какой причине.

После прогулки по дачным просекам, именованным про­спектами Мира, Комсомольский, Маяковского и Коммуни­стический, куртка пропахивала дымом горевшей листвы. Синюшные костры чадили между развалюх и подновленных усадебок, гарь стлалась над узкими выщербленными про­спектами будто орда только-только проскакала по ним с факелами. В дыму, как остатки разгромленного войска, по­являлись в обнимку или ругаясь пьяные, возвращавшиеся из ресторана «Иверия» на Минском шоссе, где грузин в спор­тивной фуфайке с эмблемой «адидас» отпускал на вынос из закутка возле кухни. Отпустил и Бэзилу, слегка подивив­шись, что понадобился коньяк.

Он ждал гостью в Доме творчества. Но никто не приехал. И не позвонил.

Одичав за две недели сидения над рукописью, Бэзил за­вел свой «Москвич», стоявший во дворе у котельной, и пока­тил в Звенигород. На выезде из города в сторону Лесных Полян, напротив почты, бросил в телефон-автомат москов­ской связи пятнадцать копеек и две минуты слушал безот­ветные позывные. Потом покатил вдоль Москвы-реки мимо монастыря, чьи стены белели сквозь безлистные деревья. Тянулась плоская пойма, капустные грядки, на которых топ­тались люди в резиновых сапогах. В середине реки одинокий байдарочник выгребал против ветра, рябившего серую воду.

Бэзил потихоньку рулил, поглядывая на реку. Когда он остановился возле почты на обратном пути и позвонил, те­лефон опять промолчал. Купил газету в книжном магазине и прочитал, стоя у прилавка, собственную корреспонденцию из Малакки. С пометкой такого-то сентября. Отправленную два с лишним месяца назад, в июле, перед отпуском.

А были времена, когда материалы давали с колес. И пер­вую премию он получил за тот, который передавал по рации на спине у «красного кхмера», не дожидаясь нормальной связи, о падении Пномпеня. Сидевший на корточках боец забрасывал клетчатый шарф на облепленную комками при­сохшего ила зеленую коробку, заботливо прикрывая ее от солнца. С кончика мотавшейся под ветром антенны рвался улететь зеленый лоскут с номером батальона. И с нее же уходил через никому не известные ретрансляторы на цент­ральную московскую и дальше в редакцию текст Бэзила: «... Март 1975 года выдался в Кампучии жарким. Раскаленное солнце сухого сезона сжигает траву и листья латаний. Буреет и жухнет бамбук. Скрипуче трутся друг о друга его потеряв­шие сочность стебли. Иссохло озеро Тонлесап, обмелел Ме­конг, и там, где обычно ходят суда, песчаные языки зализы­вают фарватер. А здесь, у южных застав Пномпеня, река представляется подлинным адом. Она несет горящие пятна мазута, волочит полузатонувшие баржи и боевые катера, на берегах огонь крупнокалиберных пулеметов косит сахарные пальмы...»

Едва отправлял, как Москва требовала: «Еще!» И, не успев добиться разрешения лететь в освобожденный Дананг из Ха­ноя у людей, чьи права и обязанности с трудом угадывались, но через которых и добывались места в военных транспорт­никах, помчался, подменяя водителя, в сдающийся Сайгон... Не беда, что взявший с места танк антенной, словно хлы­стом, расколол ветровое стекло, покрывшееся «изморозью» нераспавшихся осколков, что спал, сторожась змей и прочей нечисти, на крыше мятой «Волги», что синевато-золотистые пятна расползались от пота и грязи под мышками, что болел живот и рвало, что жена уехала в Москву и было ясно — насовсем...

Коньяк он распил с классиком из автономной республи­ки, который жил в Голицыне месяцами. Его цельной и не­возмутимой натуре приходилось завидовать: ничего, кроме литературы, в мире не существовало. Но бэзиловской исто­рией заинтересовался как возможным сюжетом.

В начале отпуска, когда Шемякин появился в редакции, шеф сказал:

— Претензий к тебе нет... Но и блеска в тебе теперь нет. А есть, старик, пришедшая на тебя телега...

— Откуда ей взяться?

— Телеги берутся откуда не ждешь... Одна тут мне напи­сала, да я порвал на мелкие куски и выбросил...

Начальство сделало порхающее движение ладошкой над мусорной корзиной.

— Ты вне редакции себе бабы, что ли, найти не можешь?

— Она его любит, но не уважает, а он ее уважает, но не любит...

— Что ты хорохоришься? Если такая бумаженция отпра­вится в партком или кадры, петь тебе панихиду по команди­ровкам!

Бэзил не смотрел шефу в глаза. Телеги не поступало. Его просто мелковато брали на испуг, чтобы отогнать от женщи­ны, которая на самом-то деле не считала его подходящим для себя мужем. Работала она в редакции. И шеф, возможно, как говорится, питал надежды.

— Мои успехи на этом фронте, — сказал Бэзил, — явно преувеличены...

— Фронтовик...

Почти физически он ощутил, как полегчало начальнику.

А женщине, которая не считала его подходящим мужем, после разговора позвонил и сказал, что не может жить без нее. Она ответила, что приедет в Голицыне. Они все-все обсудят и решат.

Классик рассудил относительно этих обстоятельств серь­езно и наступательно. Посоветовал завести «Москвич», как только хмель продышится, и ехать в Москву. Не разговари­вать. Умыкать. И неделикатно вызвался сопровождать.