Укради у мертвого смерть

Скворцов Валериан

— У тебя просто шок, Клео. От усталости, не от страха... И вот что...

Бруно осенила догадка как повлиять на китайца.

— Скажи-ка, друг, драконы меняют кожу?

— Кожу?

— Ну, да, как змеи.

— Как змеи? Не знаю... Дракон имеет чешую. Это знаю. А вот меняет ли кожу...

— Что ж, пусть дракон имеет чешую... Нам, Клео, если мы хотим, чтобы наши деньги стали богатством, большим и настоящим, открытым, законным и известным, как ты, друг, определил, драконом... нужно сменить кожу! Видел, как это делает змея?

— Нет, кажется... Нет.

Бруно видел.

Ввинчиваясь между двух камней, мучитель­но содрогаясь, розоватая, словно кость в изломе, гадина сди­рала шелушившееся обветшавшее одеяние. На вытянутую руку от затаившегося в засаде легионера Бруно Лябасти. Пронзительный, похожий на лай вопль обезьян несся из зарослей. Безошибочный сигнал о приближении противника...

— Да и неважно, — сказал Бруно. — Дракон это делает, может, как-то иначе. Но я уверен — делает!

— Ты говоришь загадками о деньгах, Бруно...

— Приготовься выслушать тогда отгадку... Ты помнишь, я звонил тебе из гостиницы «Шангри-ла» на Пенанге в Ма­лайзии, куда якобы увязался за одной «леди четырех сезо­нов»?

— После последнего собрания Круга?

— После последнего собрания Круга...

ИЗУМРУДНЫЙ ХОЛМ

1

Капот старенькой «тойоты» обдала желтоватая волна. Следующая, оконопатив стекло, ухнула в дверцу. Их гнал радиатором бело-голубой автобус, тащившийся по затоп­ленному проспекту Плоенчит. Бампер в бампер ползли ав­томобили с зажженными фарами, и у некоторых они свети­ли из-под воды. Мотоциклисты плескались в потоке, лягая стартеры захлебнувшихся движков... На тротуарах было не мельче. Мутная жижа с плавающим мусором захлестывала пороги лавочек и контор. Предприимчивые ребята пере­правляли пешеходов через перекресток в плоскодонке с под­весным мотором.

А дождь шел и шел.

— И так каждый год в это время, — понуро сказал Сева­стьянову журналист, сидевший с ним в такси.

Дроздов, к которому ехали через затопленный город, го­ворил, что мужик ломает третью пятилетку в Азии. Гнил под бомбами в Ханое, с первым танком влетел в освобожденный Сайгон, просочился в пустынный полпотовский Пномпень, оказался неизвестно каким образом в канун китайско-вьет­намского конфликта на заставе перед основным направле­нием танкового удара, начавшегося на рассвете, а вот на повышение не пошел. Даже награды, которые во Вьетнаме полагались уборщицам, не удостоился, преет в тропиках, а за мытарства могли бы перевести ну хоть в Португалию. И, заломив огромные ручищи на загривок, мечтательно протя­нул:

— Эх... Лиссабон! Алентежу!

Разговаривали на квартире Павла Немчины, где Клава устроила «океанский обед» — креветки, лангусты, крабы и устрицы для Дроздова и приезжего, лицо которого, как она сказала, ей знакомо. Вполне вероятно, встречались в высотке на Смоленской-Сенной, где соседствуют МИД и Внешторг, скорее всего в столовой. Готовил разносолы Немчина само­лично...

— Вот ведь, насколько могу судить, — сказал Дроздов, когда принялись мыть кости журналисту, — и пишет по-русски, не загибает, про связи не говорю... нелегко ладить с местными, он ладит и знает от них много, а карьера и здесь опять не идет...

— Начальству виднее, — ответил тогда Севастьянов.

— Журналистика представляется такой областью заня­тий, — вставил назидательно муж Клавы, — где точные ха­рактеристики вообще затруднительны. Вообразите! Попро­сил этого Шемякина однажды задать специально вопрос на пресс-конференции. Я как раз готовил справку одну... Что, вы думаете, он ответил? Я, говорит, старик, если бью лису, то на царскую шубу... А почему такой ответ? Потому что по­сольской парторганизации ему характеристику домой не да­вать. Не боится...

«Он глуп», — подумал Севастьянов про Немчину, стара­ясь не встречаться глазами с Клавой.

— Вот в армии, — сказал Дроздов. — Сложные характери­стики вообще неуместны. Офицер или сержант считается толковым, усердным, подтянутым. Бывает наоборот... Ува­лень, лодырь. Людей, с точки зрения аппарата, следовало бы делить на твердо установленные типы с заранее подогнанны­ми к ним формулировками. А?

— И можно будет вообще в личное дело ничего не пи­сать, — сказал Севастьянов. — Указывать номер типа, да и все. А то вытатуировать эту цифру на лбу... Начальству станет еще виднее. Уйму времени сэкономим.

— А для определенных цифр предусмотреть введение те­лесных наказаний. Вообще, без причин... Периодическая по­рка в кабинете, — подхватила Клава.

Все рассмеялись.

Севастьянова же охватил малодушный страх, почти па­ника, хотя он силился улыбаться. Собственная личная жизнь, в которой дошел до обедов у мужа любовницы, тупо покорен в деле Васильева, опустился до бесчестья и трусости, вдруг предстала безысходно испоганенной. Хуже некуда. Ху­же, чем у этого злосчастного Шемякина, или как там его, личности, видно, настолько жалкой, что, когда говорить не о чем, моют ему кости, словно бы разговаривают о пустяках вроде погоды...

Злосчастная личность, сидевшая теперь рядом в такси на липком от влажности пластиковом сиденье, опять понуро поинтересовалась:

— А вы с какими учреждениями тут имели дело? Дроздов рассказывал занимательную историю про ваши финансовые дела. Вобщих словах, правда...

— С представительством «Индо-Австралийского банка» на этот раз. Организация совместных предприятий и все такое... Да не подумайте чего! Я маленький человек. Мои полномочия — технические вопросы.

— Успешно?

— Пока это рабочая альтернатива. Не больше.

— Знаю я этот банк, — сказал Шемякин. Севастьянову послышалась ирония в голосе. — Верно подмечено. Рабочая альтернатива... Это оценка.

— Говорите, знаете?

— Да-а-а... Кредитное извещение о переводе мне денег из Москвы последний раз держали за пазухой, пока я специаль­но не напомнил. Сюда же деньги идут через Лондон. Спод­ручно вполне отговориться насчет задержки там. Именно рабочей альтернативой...

Улыбающийся таец в рваной панаме сплющил нос о стек­ло машины, вставшей у светофора. Поднимал и опускал, подпихивая животом, букеты чайных роз, зажатые в охапке. Темная полоса на рыжей рубашке показывала уровень го­родского затопления.