Украина на перепутье. Записки премьер-министра
Шрифт:
Еще раз вернусь к своему раннему детству. В своих записках Лев Толстой писал, что помнил себя с пеленок. Я не могу сказать о себе такое, но одна фотография, где я был снят в ползунках, сыграла в моей жизни трагическую роль.
Когда мне исполнилось ровно полгода (это было 17 мая 1948 года), мои родители решили запечатлеть этот знаменательный день на фотографии. Можно было, конечно, сделать это на кровати или на диване. Но им почему-то захотелось сфотографировать меня на фоне красивого старинного моста через Березуйский овраг. И вот я, в одной легкой маечке и ползунках, лежу на простынке, постеленной на живописной лужайке. Результат — двухстороннее воспаление легких. Как я понимаю, антибиотиков в то время не было в калужской больнице, и уже через несколько дней меня отдали из больницы
Представляю, как было тяжело моей маме. Двадцатилетняя студентка железнодорожного техникума, а тут такое испытание. Но это было не первое и далеко не последнее испытание, выпавшее на ее долю. Как и ее небесная покровительница, она испытала их столько, сколько с лихвой хватило бы на десять жизней. В детстве я помню маму молодой, красивой, стройной женщиной либо в строгом черном железнодорожном костюме с погонами лейтенанта, либо в ярком крепдешиновом платье, выгодно подчеркивавшем ее фигуру. Иногда она брала меня с собой на работу в управление Московско-Киевской железной дороги, размещенное в старинном особняке из темно-красного кирпича — резиденции калужских губернаторов. Строгий порядок, высокие потолки, ковровые дорожки в коридорах — все это настраивало на серьезный лад и не позволяло шалить.
Меня очень тепло принимали в кабинете, где работала мама. Сотрудники наперебой угощали меня конфетами и печеньем. Прямо напротив управления были расположены сквер имени Пушкина и Дворец культуры железнодорожников, где моя тетя Валя играла в самодеятельных спектаклях. Я с громадным удовольствием ходил на эти спектакли и любовался своей тетей, наряженной в старинные, красивые платья. Может быть, с тех времен я очень полюбил театр. Другая моя родная тетя, Мария, покупала для меня абонементы в филармонию, и мы с ней ходили на концерты. Так я имел счастье слышать Гилельса, Рихтера, Козловского, видеть выступления артистов Большого театра, посетить незабываемое представление Вольфа Мессинга.
Насколько я могу сейчас судить, никакой провинциальности для каждого, кто интересовался искусством, тогда не существовало. В советское время художественная жизнь была организована так, что жители малых и далеких городов могли видеть у себя самых знаменитых артистов. Иногда приходится слышать от некоторых знаменитых артистов, что их заставляли тогда за десять рублей давать представления на периферийных сценах и как это было тяжело. Не хочу спорить, наверное, надо было за счет государственной дотации увеличивать гонорары, создавать максимально возможные комфортные условия для великих артистов.
Помню, как один раз мы ждали у входа великого скрипача Леонида Когана. Он задерживался, шел дождь, и вот, наконец, у подъезда останавливается забрызганное грязью такси. Из него выходит народный артист Советского Союза со скрипичным футляром. Мы аплодируем, и через какое-то время начинается концерт. На нем присутствовало все городское начальство. Я тогда подумал, почему никому из них не пришло в голову — отправить свою служебную машину и привезти в филармонию этого великого человека.
Наверное, какие-то недочеты в той системе имелись. Но было главное — такие выступления были доступны для всех, кого это интересовало и увлекало. Стоимость билетов, по сравнению с нынешними ценами, была просто смехотворной. Зато какая буря положительных эмоций охватывала людей, собравшихся в зале! Какой мощный взрыв возвышенных чувств в их душах! Ну, наконец, и сами артисты получали от зрителей потоки любви и тепла. Ведь за деньги такое не купишь.
Многое мы утеряли за прошедшие годы. Борьба, скажем так, между силами зла и добра за души человеческие никогда не прекращалась. И надо признать,
Я пошел в школу почти с 8 лет в сентябре 1955 г. и учился только на отличные оценки. Моя первая учительница, Мария Михайловна Слесарева, с большой любовью относилась ко всем своим ученикам, но мне казалось, что меня она особенно любила. Она всегда находила для меня доброе и ласковое слово. Мы, ее ученики, никогда не видели ее грубой и неприветливой. Кстати, в школе, где я учился, издавна жили хорошие традиции. Совсем недавно наша школа отметила свое 150-летие. В ней работали настоящие энтузиасты своего дела, педагоги с большой буквы.
Когда я учился в начальных классах, русский язык и литературу в школе преподавал Булат Шалвович Окуджава, затем он перешел на работу в редакцию областной комсомольской газеты «Молодой ленинец», где через какое-то время после него и мне пришлось поработать внештатным корреспондентом. Однако встретиться с ним лично мне довелось только в президиуме торжественного собрания, посвященного 125-летию школы. Мы сидели рядом и, чтобы не скучать, рассказывали друг другу интересные истории, связанные с историей школы и нашими знаменитыми учителями. Практически каждый учитель нашей школы был выдающейся личностью. Прекрасно образованные, интеллигентные, они хорошо владели своими предметами и умело прививали ученикам интерес к науке и искусству. Сейчас принято оценивать школы по рейтингам. Тогда этого не было, но из сорока выпускников моего класса все поступили в вузы и окончили их.
Всегда хорошо одетые учителя казались нам какими-то очень благополучными, обеспеченными людьми, но когда нам приходилось сталкиваться с их реальным бытом, а было это, как правило, когда мы их навещали во время болезней, мы видели, как тяжело и трудно им живется. И уважение к ним у нас только возрастало. Сравнивая нынешнюю систему образования и ту, что была в то время, можно однозначно сказать, что в те годы школа не только давала хорошее образование, но и действительно воспитывала, готовила к жизни. Она давала всем нам очень много, особенно детям из неблагополучных семей, которые получали здесь то, чего им не хватало в семье. Таким детям уделялось больше внимания. Тогдашние фонды материальной помощи обеспечивали то, чтобы у таких детей была форма как у всех, была обувь и одежда на холодное время года. Система завтраков и школьных обедов никого не оставляла голодными.
Имущественное неравенство, конечно, существовало и в то время, однако моральные нормы общества были таковы, что «богатством» не следовало кичиться. В семьях некоторых наших одноклассников были личные автомашины, родители некоторых пользовались служебными автомобилями, но я не помню ни одного случая, чтобы кто-то из учеников подъехал или уехал из школы на автомобиле. Все мы после школы, после занятий в многочисленных кружках гурьбой вываливались на улицу и топали к себе домой.
Разительное отличие от сегодняшних так называемых «элитных» школ и вузов, где учащиеся хвастаются друг перед другом айфонами, айпадами, машинами или даже тем, у какого из их охранников круче машина. Надо ли говорить, что такое, к слову сказать, убогое воспитание неуклонно готовит общество к социальным конфликтам. Давным-давно забытые понятия «чернь», «плебеи» и «быдло» или более современное — «биомасса» вызывают у тех, кому это адресуется, острую социальную ненависть. И эта ненависть обязательно найдет выход. Разрыв в доходах между бедными (а их, к сожалению, огромное количество) и богатыми достиг в постсоветских странах ужасающих размеров. Никаких так называемых «социальных лифтов» не создано. Как в таких условиях убедить народ, что надо потерпеть, подождать лет так эдак сорок, пока не возникнет «общество достатка» с более справедливым перераспределением доходов? И кто способен ждать так долго?