Украсть у президента
Шрифт:
– Почему?
– Не было ножа.
– Какого ножа?
– Утром возле кофемолки на стойке лежал нож. Когда мы с вами вернулись домой, ножа уже не было. Кто-то его убрал от греха подальше. Я все сопоставил и понял, что мы в доме не одни.
К тому времени, когда в аэропорту объявили регистрацию пассажиров на московский рейс, Алла Михайловна была уже в таком состоянии, что к стойке паспортного контроля Корнышеву пришлось подойти вместе с ней. Он поддерживал Аллу Михайловну под локоть и улыбался пограничному офицеру, предлагая тому понять все правильно. Корнышев даже на всякий случай сказал по-английски:
– Она боится летать!
Офицер не улыбнулся, молча шлепнул штамп в паспорт Аллы Михайловны, так же молча поставил штамп и в паспорт Корнышева и только после этого сказал без улыбки, глядя куда-то мимо Корнышева:
– Бай-бай!
Всего, мол, хорошего. Счастливо долететь.
– Ну что, будем дальше работать? – спросил Горецкий жизнерадостным тоном человека, уже засучившего рукава и готового приступить к интересной и доставляющей настоящее наслаждение работе.
Ведьмакин ответил ему хмурым взглядом.
– Что не так? – с прежним дружелюбием осведомился Горецкий. – Вас что-то беспокоит?
Он смотрел, как смотрит опытный врач, которому надо только рассказать все в подробностях и без утайки, а уж он поможет, вылечит, потому как умеет.
Ведьмакин подумал, прислушиваясь к себе.
– А вроде как и вправду беспокоит, – оценил он свое состояние. – Вроде как тревожно мне чего-то.
– А что тревожит? – спросил по-свойски Горецкий. – Какие проблемы у нас могут быть?
– Я все время думаю. Странные такие события. Аж башка трещит. Одно время думаю: тут подвох какой-то. Лепят мне какое-то новое дело, чтоб совсем уже меня сгноить. А иногда хочется думать, что все по-честному. Но боязно, – робко улыбнулся Ведьмакин.
– Боязно – что?
– Верить боязно. А ну как обманете!
– Зачем же нам вас обманывать? – пожал плечами Горецкий, но увидел глаза собеседника и догадался, что тот за последнее время такого насмотрелся, что любые слова о справедливости и о людской честности для него – пустой звук и надувательство.
И Горецкий тут же сменил тональность разговора. Сказал без улыбки:
– Я не смогу уговорить вас. Вы попали в такой переплет, что никакой веры людям уже нет. Ну и что я должен делать? Если я буду вам рассказывать, какой я честный и как желаю вам добра, что вы обо мне подумаете?
Ведьмакин смотрел хмуро.
– То-то же! – правильно расшифровал его взгляд Горецкий. – Так что мне остается делать? Мне остается только работать с вами, пытаться вернуть вас в нормальное состояние…
– А что такое «нормальное состояние»? – спросил Ведьмакин, и было понятно, что ничего хорошего он от Горецкого не ждет.
То, что для Горецкого называется «нормальным состоянием», для самого Ведьмакина запросто может обернуться новыми страданиями и большой бедой, хотя и без этого уж куда же больше.
Горецкий понял и вздохнул, не сдержавшись.
– Хорошо, я объясню, – сказал он. – То, что с вами происходит сейчас, – ложное обвинение, приговор, тюрьма – это не нормально. А нормально – это когда вы на свободе, когда вас уважают, когда вы живете обычной жизнью нормального человека.
Он говорил банальные вещи, но Ведьмакин слушал его с зачарованным видом, с каким обычно слушают музыку божественной красоты или проповедь, в которой ни одно слово не подвергается сомнению. Потому что за банальностью произносимых Горецким фраз Ведьмакин видел для себя другую жизнь, не ту, которой он жил сейчас, и ему было страшно, плохо, больно.
– Мы будем с вами просто разговаривать, – продолжал Горецкий. – Будем вспоминать вашу прежнюю жизнь. И никаких резких шагов. Ничего такого, что вам могло бы не понравиться или создать для вас проблемы. Я не хочу, чтобы вы видели во мне врага. Только постепенность во всем. Маленькими шажочками – вперед. Без спешки.
Ведьмакин сейчас почти ничего не понимал из того, что говорил ему собеседник, но Горецкий знал свое дело, и Ведьмакин даже не замечал, как постепенно тает в нем беспокойство, как медленно, но неуклонно испаряется настороженность, вкрадчивый голос Горецкого успокаивал его.
– Мы с вами уже вспомнили несколько имен, – не меняя тональности, произнес Горецкий, и переход от разговора ни о чем к делу для его собеседника прошел практически незаметно. – Ваня Алтынов… Катя…
При упоминании о Кате Ведьмакин насторожился. Горецкий молчал, давая Ведьмакину возможность отреагировать на слово-раздражитель. Ведьмакин поднял глаза на собеседника.
– Катя, – повторил он вслед за Горецким.
– Помните Катю?
– Катя, – снова сказал Ведьмакин. – Кипр. Жара.
Он будто брел по лабиринтам своей памяти, но в ее закоулках было темно, и он постоянно натыкался в темноте на выстроенные кем-то преграды.
– Вы помните Кипр? – пытался растормошить его Горецкий. – Помните, как там было жарко?
Ведьмакин покачал головой и посмотрел виновато. Не помнил.
– А Катю помните? – продолжал допытываться Горецкий.
И снова Ведьмакин повторил, будто пробуя это слово на вкус:
– Катя…
К черту жару и к черту Кипр! Ведьмакина цепляет имя «Катя».
– Катя! – сказал Горецкий. – Красивая девушка! И вы ее помните! У вас дети есть? – вдруг спросил Горецкий и впился взглядом в собеседника.
Его вопрос явно озадачил Ведьмакина. Тот, похоже, ни о каких детях даже не думал. По крайней мере в последнее время.
– Вы в таком возрасте, – сказал Горецкий, – когда у людей уже вырастают дети. Детям лет по двадцать, наверное.