Укридж и Ко. Рассказы
Шрифт:
Но это было бесполезно, Корки. Они ничего не желали слушать. О. Б. И. прожег меня одним взглядом, Стервятник — другим, и, мнится мне, Мертл прожгла меня третьим, после чего они отбыли, и я остался в одиночестве.
Я подошел к столу и подкрепился остывшим жареным хлебцем — человек, стертый в порошок.
Минут через десять снаружи донесся веселый свист, и вошел Черезбрак.
— Вот и я, мой мальчик, — сказал Черезбрак. — Я принес яйца. — И принялся выкладывать их из всех карманов. Казалось, он обчистил все курятники в округе. — А где же наши гости?
— Ушли.
— Ушли?
Он огляделся:
— Хо! А где мебель?
— Увезли.
— Увезли?
Я
— Тц, тц, — сказал Черезбрак.
Я слегка хмыкнул носом.
— Не хмыкай на меня, мой мальчик, — сказал Черезбрак с упреком. — Даже самым лучшим людям время от времени возвращают их чеки.
— И, полагаю, лучшие люди лямзят яйца, и солнечные часы, и беседки? — сказал я. С глубокой горечью, Корки.
— Э? — говорит Черезбрак. — Не хочешь же ты сказать…
— Безусловно, хочу.
— Расскажи мне все.
Я рассказал ему все.
— Жаль-жаль, — говорит он. — Я так и не сумел избавиться от привычки к присвоению. Где бы ни был Чарльз Перси Катберстон, там он присваивает. Но кто бы мог подумать, что люди поднимут бучу из-за таких безделиц? Старая родина меня разочаровала. В Австралии на такие присвоения никто и внимания не обращает. Что мое, то твое, а что твое, то мое — вот наш девиз там. Такой шум из-за каких-то солнечных часов и какой-то беседки! Господи помилуй, в свое время я слямзил теннисный корт. Ну, да теперь ничего сделать нельзя, я полагаю.
— Очень даже можно, — сказал я. — О. Б. И. не верит, что у меня есть дядя. Он думает, будто все это лямзил я сам.
— Неужели? — говорит Черезбрак задумчиво. — Неужели он так думает?
— И самое меньшее, что вы могли бы сделать, это пойти в Холл и объяснить.
— Именно это я и собирался предложить, мой мальчик. Сейчас же пойду туда и все улажу. Доверься мне, мой мальчик. Я все расставлю по своим местам.
Он урысил, и, Корки, больше я его до нынешнего дня не видел. Я убежден, что он и близко к Холлу не подошел. Я твердо уверен, что он зашагал прямо на станцию, прикарманив по дороге парочку телеграфных столбов, а также шлагбаум, и сел в первый лондонский поезд. Безусловно, в том, как держался со мной О. Б. И., когда я на следующий день повстречался с ним в деревне, ничто не указывало, будто все улажено и расставлено по своим местам. Думается, ни один производитель джута никогда прежде до такой степени в упор не видел встречного.
Вот почему, Корки, старый конь, я хочу, чтобы ты зарубил у себя на носу: этого субчика, этого подлого и бессовестного старика Черезбрака следует всячески избегать. Не важно, какую бы блестящую перспективу он перед тобой ни развертывал, говорю тебе — беги его! Но если взглянуть на ситуацию другим, более узким взглядом, я лишился случая закусить. И не исключено, закусить в самом лучшем смысле этого слова. Но сожалею ли я об этом? Нет и нет. Кто знает, не позвали бы в последнюю минуту этого типуса к телефону, а я остался бы оплачивать счет?
Но предположим даже, что он сейчас действительно располагает деньгами. Откуда они у него? Я наведу справки, и, если выяснится, что кто-то слямзил памятник принцу Альберту, я буду знать, что мне думать.
Укридж и «Дом родной вдали от дома»
Кто-то постучал в мою дверь. Я подскочил на постели, как от удара током. Если не считать Макбета, не думаю, что кого-либо еще настолько
Тут дверь отворилась, и я узрел озаренный лучами свечи профиль римского императора, принадлежащий моему домохозяину Баулсу. Баулс, как все владельцы меблированных комнат в окрестностях Слоун-сквер, начал жизнь дворецким и даже в клетчатом халате сохранял немалую долю холодного величия, ввергавшего меня в такой трепет днем.
— Прошу прощения, сэр, — сказал он тем сурово-сдержанным тоном, каким всегда обращался ко мне. — У вас, случайно, не найдется суммы в восемь шиллингов и шесть пенсов?
— Восемь шиллингов?
— И шесть пенсов, сэр. Для мистера Укриджа.
Эту фамилию он произнес с почтительной нежностью. Одной из самых великих загадок в моей жизни остается вопрос, почему этот богоподобный человек со мной, тем, кто всегда платит за квартиру аккуратно, обходится с холодным hauteur, [8] будто я нечто желторотое в брюках мешком, которое он засек вонзающим рыбный нож в entr'ee, [9] буквально стелется перед Стэнли Фиверстоунхо Укриджем, который много лет был — и остается — признанным пятном на роде человеческом.
8
Высокомерие (фр.).
9
Здесь: жаркое (фр.).
— Для мистера Укриджа?
— Да, сэр.
— А зачем мистеру Укриджу восемь шиллингов и шесть пенсов?
— Уплатить за такси, сэр.
— Вы хотите сказать, он здесь?
— Да, сэр.
— В такси?
— Да, сэр.
— В три утра?
— Да, сэр.
Я ничего не понимал. Собственно говоря, деяния Укриджа последнее время окутывала тайна. Я не видел его уже несколько месяцев, хотя и знал, что в отсутствие своей тетки, известной романистки, он водворился в ее особняк на Уимблдон-Коммон в роли своего рода сторожа. И уж вовсе сверхтаинственным было письмо, которое как-то поутру я получил от него с вложением десяти фунтов купюрами — в счет, как объяснил он, сумм, одолженных ему мною в прошлом, за каковые, добавил он, его благодарность остается безграничной. В пояснение этого чуда он добавил только, что его гений и оптимистическая прозорливость наконец открыли ему путь к богатству.
— Деньги на тумбочке.
— Благодарю вас, сэр.
— А мистер Укридж не упомянул, почему ему взбрело в голову носиться по Лондону в такси в такой час ночи?
— Нет, сэр. Он просто осведомился, нет ли у меня свободной комнаты, и пожелал, чтобы я подал туда виски и содовую. Я это исполнил.
— Так он сюда надолго?
— Да, сэр, — ответил Баулс с чинной радостью. Ну, просто-таки отец Блудного Сына.
Я надел халат и вышел в гостиную. Там, как и предуведомил Баулс, имелись виски и содовая. Я не особенный любитель возлияний в глухие часы ночи, однако счел благоразумным смешать себе стаканчик. Опыт подсказывал мне, что в случаях, когда С. Ф. Укридж обрушивается на меня из темной бездны, лучше быть готовым ко всему.