Укрощение зверя
Шрифт:
Максим родился в конце двадцатого века и пошел в Устина, обладая таким же красивым голосом – бархатным баритоном, что и прапрадед. Более того, он мог распеть аж целых три октавы – от дисканта до баса, и эта особенность голоса дала ему заметное преимущество при поступлении в Архангельскую консерваторию. Отучившись четыре с половиной года, он помчался домой, в Мезень, чтобы сообщить родителям, что его еще до окончания консерватории пригласили в Московскую оперу.
Февраль в Мезени – лютый месяц, морозы здесь всегда были значительные – до сорока градусов и ниже. Но восемнадцатого
Максима нельзя было назвать красавцем, но вырос он в отца, славившегося статью и силой, и девушки невольно обращали внимание на широкоплечего, высокого, с обаятельной улыбкой парня, с гривой вьющихся русых волос, падающих на плечи, и родинкой над бровью. Эта родинка доставила ему немало горестей, так как мальчишки в школе прозвали его из-за нее «барышней». Однако впоследствии прозвище забылось, а родинка осталась, придавая лицу некий «поэтический» шарм, по признанию консерваторских дам. Главным же достоинством двадцатиоднолетнего парня был его волшебный голос, от которого замирали сердца слушателей (и лопались стеклянные стаканы, как случилось однажды в гостях у знакомой, где Максим, желая удивить девушку, взял высокую ноту). Недаром Максиму прочили карьеру сродни карьере певца Дмитрия Хворостовского, известного всему миру, и недаром заезжая московская знаменитость, известнейший скрипач, побывав в Архангельске на концерте с участием Максима, пообещал ему замолвить словечко «где надо», чтобы Бусова пригласили в столицу. И Максима действительно пригласили. Сдержал-таки слово скрипач.
Конечно, дома была только бабушка. Родители Максима работали: отец – заместителем начальника порта, мама – в местной филармонии, и оба появлялись только к концу дня. Но Максима это вполне устраивало, он пообнимался и поговорил с бабушкой, обрадованной приездом внука, позавтракал и тут же начал обзванивать друзей и знакомых, чтобы договориться о вечерней встрече и потусоваться с местной театральной и музыкальной молодежью.
– Куда же ты? – спохватилась бабушка, когда переодевшийся Максим появился на кухне, натягивая белый полушубок. – Я блины собралась печь. Да и родители тебя еще не видели.
– Я к Пашке, – сообщил на ходу Бусов, – на часок, потом загляну к маме на работу, а вечером поужинаем вместе.
– Гляди, не задирайся ни с кем, молодежь нынче шебутная пошла, безответственная, а ты вон какой видный.
– Ладно, бабуля, – засмеялся Максим, – постараюсь быть тише воды, ниже травы, не переживай.
Через час он встретился с другом детства Павлом Брусницыным, известным в Мезени спортсменом-лыжником, чемпионом района и области. Пашка заканчивал спортивный институт и никуда из родного города уезжать не собирался.
Зашли в ресторан «Мезень» все на том же главном городском Советском проспекте, где располагались почти все заведения соцкультбыта и административные учреждения. Пашка похвастался новой золотой медалью, которую он получил за победу в соревнованиях «Архангельская лыжня», и признался, что собирается жениться.
– На ком? – поинтересовался Максим, вспоминая знакомых девчонок.
– Ты ее не знаешь, – махнул рукой раскрасневшийся Павел. – Она москвичка, приезжает сюда регулярно в местный спортклуб, устраивает аттракционы. Ты не экстремал случайно? Зорбингом не увлекаешься?
– А с чем его едят? – простодушно спросил Максим.
– Сам зорб – это прозрачный пластиковый шар диаметром около трех метров. Внутрь залезает любитель острых ощущений, и шар спускают с горы.
– Нет, спасибо, – улыбнулся Максим. – Мне что-нибудь поспокойней, в гольф люблю поиграть, в бильярд.
– Ты же вон какой здоровый, мог бы и борьбой заняться или в крайнем случае футболом.
– Я немножко в волейбол играю, футбол не люблю.
– Тоже ничего вид спорта, когда-то и я им увлекался.
Заговорили о друзьях: кто где поселился, на ком женился, где учился и работает. Выпили по глотку сухого вина за рано ушедшего из жизни Ломтика – Гену Ломотова, никогда ни на что не обижавшегося, не жаловавшегося, доброго и отзывчивого. Вспомнили учителей. Сошлись на том, что школа дала им очень многое, а главное – тягу к самостоятельному учению и поиску.
– Ну, а ты как? – переключился Пашка на друга. – Не женился? Закончил свою музыкальную лабуду?
– Весной выпуск, – не обиделся на «лабуду» Максим.
– Куда поедешь? Или в Архангельске останешься?
– В Москву приглашают.
– У-у, это клево! Столичная богема, тусовки, шоу, все такое прочее. Это для тебя.
Максим покраснел. Пашка, простая душа, вовсе не хотел его поддеть, но в чем-то он был прав. Максиму нравилась его «культурная» жизнь, которую он выбрал вполне сознательно. Однако и развиваться, идти вперед, можно было, только покоряя какие-то вершины. Москва же могла дать ему в этом отношении неизмеримо больше, чем любой другой город России.
– Да, – спохватился Павел, – а какой факультет ты заканчиваешь?
– Не факультет, – улыбнулся Максим снисходительно, – отделение по классу вокала.
– Один хрен. Значит, петь будешь? Помню, ты под гитару хорошо пел, девчонки млели, обожали тебя слушать. Кстати, знаешь, за кого Валька Федорова вышла? За Панченко.
– Она же с Костей дружила.
– А мужем спортсмена выбрала, – рассмеялся Пашка. – Дуб дубом. Хочешь, подъедем к ним, они на Тургеневской живут.
– Удобно ли… – засомневался Максим.
– Ты же не каждую неделю приезжаешь в Мезень. Они только рады будут. Заодно и песни попоем, и наших вспомним. Я могу еще Шурика Степного пригласить и Кольку Артюхова, Серегу Хинчика, они здесь, в порту работают. Оттянемся по полной, когда еще встретимся? Можем компанией в ресторан завалиться и на зорбе покататься.
– Зимой?
– Какая разница? Шар, он и зимой шар, залезай и катись. Тем более бесплатно, так как аттракционом отец моей Ксеньки заведует.
Дальше разговор перескочил на другие темы: на политику, поговорили о скорых выборах президента; о предпочтениях в литературе: Пашка, к удивлению Максима, много читал, – и в конце концов поехали по друзьям, кто еще оставался в Мезени.