Улав, сын Аудуна из Хествикена
Шрифт:
– Этого я никогда не говорил…
– Не помню, что ты говорил слово в слово. Однако же я так понял твои речи.
– Мои речи! – взволнованно прошептал Арнвид. – Не думаю, Улав… я считал, я… думал… ты ведь знаешь…
– Нет. Что же ты тогда хотел сказать? – без обиняков спросил Улав; он повернулся уже лицом к Арнвиду. Снедаемый стыдом, Улав ожесточился и вызывающе-упрямо глядел другу прямо в глаза – лицо его горело румянцем.
Но Арнвид, сын Финна, не выдержал взгляда юноши, опустил глаза и тоже залился румянцем. Он не мог выразить словами то, о чем думал в тот раз. Ему было трудно пережить все сызнова. Замешательство и стыд лишили его дара речи. Казалось, он впервые уразумел, как ужасно все это… Ведь он сохранил задушевную дружбу с человеком, обесчестившим дочь его родича… Казалось, прежде он не понимал,
И даже теперь он не мог поверить – неужто Улав лжет ему?! Тот всегда казался ему самым правдивым человеком на свете. Арнвид ухватился за эту спасительную мысль – словам Улава должно верить. И он, Арнвид, пожалуй, был несправедлив к другу, когда подозревал его нынешним летом… Да, верно, так оно и есть. Ничего недозволенного не было меж этими двумя, даже если Ингунн и Улав проводили летние ночи вместе…
– Я всегда верил тебе, Улав, – сказал он. – Считал, что ты бережешь свою честь…
– Чему ж тогда дивиться, неужто б я стал сидеть сложа руки и терпеливо глядеть, как сыны Туре втаптывают в грязь мою честь и предательски отнимают у меня мои права? – запальчиво сказал Улав, по-прежнему глядя другу прямо в лицо. – И я не желаю возвращаться в родные края, где всякий осмелится глумиться надо мной за глаза только потому, что я позволил этим молодцам обвести себя вокруг пальца. Ты ведь знаешь, они сговорились надуть меня с женитьбой, Колбейн и его родичи, – помнишь, как я получил назад перстень?
Арнвид кивнул. При разделе наследства Колбейн вернул Улаву те сундуки с движимым имуществом, которые Стейнфинн хранил для приемного сына. Среди прочего добра там был и перстень с печаткой, нанизанный на ленту вместе с другими кольцами. И Улаву теперь было невозможно доказать, что когда он в последний раз видел перстень, тот лежал среди собственных драгоценностей Стейнфинна.
– Сдается мне, здесь попрана и честь моего отца, – взволнованно продолжал Улав. – Неужто я дозволю чужим людям презреть его последнюю волю и обеты, кои были даны ему перед смертью!.. А Стейнфинн… Ты ведь слыхал, что он сказал; но он, видно, понимал, бедняга: в одиночку ему не переломить своих спесивых братцев. Неужто столь мало почитают память отца Ингунн и моего отца, лежащих в могилах, что не желают выполнить их заветы и поженить их родных детей, как они велели…
Арнвид долго думал.
– И все же, Улав, – негромко молвил он, – ты более не должен ходить к ней в светелку, чтобы об этом знала вся усадьба, хоть стабур и стоит на отшибе. Видит бог, не следовало мне так долго молчать, но тяжко было вымолвить хотя бы слово об этом. Да и ты ничуть не боялся выказывать мне свое презрение.
Улав не ответил – Арнвиду стало больно, когда он взглянул на него. И он сказал:
– Думается мне, Улав, раз уж так получилось у вас с Ингунн, бразды правления в здешней усадьбе следует взять в свои руки тебе.
Улав поднял на него неуверенный, вопрошающий взгляд.
– Объяви домочадцам: ты, мол, не желаешь подчиняться новым опекунам несовершеннолетней невесты, а держишься брачной сделки, которую заключили Стейнфинн с твоим отцом, и забирай свою жену. Ложись в хозяйскую постель с Ингунн и объяви, что ныне ты, ближайший родич Халварда и Йона, почитаешь себя вправе управлять их имуществом, покуда вы с Ингунн остаетесь здесь, на севере.
Улав стоял, кусая губы; щеки его горели. Поначалу совет Арнвида несказанно прельстил его. То был прямой путь избавиться от тайных ночных свиданий, унижавших его достоинство и изнурявших его плоть. Взять Ингунн за руку и дерзко отвести ее в кровать, где спали Стейнфинн с Ингебьерг, и на почетное место, где они сидели! То-то поднялся бы шум да толки среди всех этих людишек в усадьбе, которые ухмылялись за его спиной и судили его втихомолку, хотя ни разу не осмелились сказать ему хоть словечко в глаза. Но, вдумавшись в то, что ему предстоит, он утратил мужество. А всему виной их ухмылки, их мерзкие словечки. Люди в здешней округе были мастаки на это, они расхаживали с невинными рожами – не придерешься и не знаешь, как дать им сдачи, когда они обронят, словно невзначай, какое-нибудь тихое, но такое едкое словцо, которое жалит всего
И сердце его сжалось при мысли о том, какие пойдут шутки, насмешки, когда он сам раскроет свою тайну, да еще захочет хозяйничать в здешней усадьбе, где до самого нынешнего года ходил в латниках. Ведь Улав стал постепенно по-иному смотреть на себя самого и на свое место в усадьбе Стейнфинна – он не почитал больше Фреттастейн домом, где рос, как родное дитя. Язвительные словечки запали в его душу; да и родичи Ингунн, как он заметил, его вовсе ни во что не ставили. Укоры совести и чувство стыда за все сделанное тайком заставили его ныне думать о себе как о человеке, занимающем значительно более низкое положение, чем прежде.
К тому же он так молод – все другие мужчины в усадьбе намного старше его. Он все еще не привык к тому, чтобы их с Ингунн считали совершеннолетними. И робел, думая, как ему придется признаться в сожительстве с ней – в то время как ни один взрослый мужчина не благословил его на это и не предложил ему чести быть мужем и хозяином. А без подобного обряда, казалось ему, он не может почувствовать, что по праву занимает место Стейнфинна.
– Не дело это, Арнвид. Неужто, по-твоему: хоть один челядинец или служанка в усадьбе станут меня слушаться, если я начну распоряжаться? Ну, хотя бы Грим, или же Юзеп, или Гудмунн? И неужто Далла по своей воле отдаст Ингунн ключи?
– Ингунн, пожалуй, придется довольствоваться тем, что она наденет бабью головную повязку. – Арнвид коротко хохотнул. – До тех пор, пока ты не вручишь ей ключи от Хествикена.
– Нет, Арнвид. Они боятся Колбейна, все до одного. Не дело ты мне советуешь.
– Тогда есть лишь одно средство – и, да простит меня господь, его мне следовало бы присоветовать тебе давным-давно. Езжай в Хамар и предайся в руки епископа.
– В руки Турфинна? Не думаю, что мне можно ждать от него великих милостей, – медленно сказал Улав.
– Ты можешь ждать признания своих прав, – отвечал Арнвид. – В этой тяжбе рассудить вас может только святая церковь. Вы с Ингунн вправе сочетаться брачными узами лишь друг с другом…
– А не надумает ли святой отец потребовать, чтобы мы с Ингунн стали монахом и монахиней и ушли в монастырь во искупление наших грехов?..
– Он, верно, потребует от тебя церковную пеню, раз ты взял ее в жены без оглашения с амвона и без свадебного пиршества. Но коли ты выставишь свидетелей тому, что ваша помолвка имеет законную силу – а это, надеюсь, мы сделаем, – епископ потребует, чтобы сыны Туре приняли твои предложения о почетном замирении…
– А велика ли будет польза, ежели владыка Турфинн потребует этого? – перебил его Улав. – В прежние времена Хамарскому епископу приходилось покоряться сынам Стейнфинна…
– Да, в имущественных тяжбах и тому подобном. Но, сколь ни безбожны Ивар и Колбейн, верно, уж и они не осмелятся отрицать, что, опричь ученых отцов церкви, никто не имеет права судить – является ли супружество законным или нет.
– Разве? Ну уж нет, лучше я заберу Ингунн и поеду на юг, в мою отчину…
– Не бывать этому, пока руки мои в силах держать оружие! Черт побери, Улав! Хоть я и пребывал в замешательстве столь долгое время, неужто ты думаешь, я стану сидеть сложа руки и мирно спать, покуда ты умыкаешь Ингунн из-под моей опеки… – Увидев, что Улав готов вскипеть, он сказал, словно отрезал: – Утихомирься! Я знаю, ты меня не боишься. Да и я тебя не боюсь. Но я полагал – мы с тобою друзья. Уж если тебе самому кажется, что ты не был до конца справедлив ко мне, как истинный друг, послушайся ныне моего совета – выйди с честью из этого дела… Я сам поеду с тобой к епископу, – промолвил Арнвид, заметив, что друг еще колеблется.